Властелин пустоты
Шрифт:
Вернемся — доделаем.
Если вернемся.
Страха почему-то не было.
— Готовы?
— Почти… Теперь готовы.
— Надо отвечать «так точно».
— Так точно!.. Что делать теперь?
— Не болтать попусту. Носильщикам — оттянуться в лес. Дозорного — на высокое дерево, на самое высокое, какое сыщется. Двух шептунов для связи, одного — к дозорному в пару, другого — сюда. На пустошь не соваться. Все.
Ждать пришлось недолго. Вскоре шептун доложил, что приближается зауряд — шептун назвал его по-старому детенышем. Всматриваясь в редкие просветы между кронами, Леон так и не заметил скользящего по воздуху диска, но видел остановившимся взглядом, как впереди мгновенно чернели и рассыпались деревья, и это зрелище лучше всяких слов заставило признать, зауряд все-таки был. Теперь танк стоял почти на опушке.
— Великий Нимб! — проронил потрясенный Памфил. — Как это мы… Возьми он чуть шире…
— Кому сказано — зря не болтать!
План Леона был прост: дождаться следующего зауряда и выскочить на пустошь прямо из-под его носа. Кормовые пулеметы должны сделать свое дело. На пушку Леон с самого начала не очень-то надеялся — даже если цель появится в секторе обстрела, поди еще успей поймать в прицел… Разве что зауряд сам сдуру сунется под выстрел.
В полной тишине шло время. От напряжения Памфил начал зевать с прискуливанием, как перегревшийся на солнце пес. В ответ на бешеный взгляд Леона только развел руками: борюсь, мол, с собой и терплю конфузию.
— Вывихнешь челюсть — вправлять не буду, — буркнул Леон. — Пора, заводи. Самый малый газ. Нейтраль.
Пришлось прикрыть люки — дым выхлопа лез внутрь танка. Леон оставил только щель, чтобы наблюдать за шептуном. Парнишка-шептун был совершенно спокоен. Успеет ли он убежать из выжигаемой полосы? Тут надо бежать очень быстро…
Немного времени прошло, а кажется — вечность. Зауряды здесь пролетают, наверно, раз тридцать за сутки. Интересно знать, как поставлено у них. дело: у каждого зауряда свой участок или они безостановочно ходят по кругу один за другим? В любом случае наступление на лес должно мало-помалу притормозиться: круг-то расширяется… Э, да что я! Отупел, точно. Круг расширяется, но и заурядов, очевидно, становится больше. Сколько их сейчас у Железного Зверя — сотня? Две? Вовремя выступили. Если ждать да ждать, надеясь, что само как-нибудь образуется, заурядов станет больше, чем людей.
Руки все-таки дрожали. Ладно… Леон украдкой покосился на пулеметчиков. Нет, кажется, пока не заметили. Вот будет номер, если у них тоже задрожат руки. Умнейший был прав только наполовину: следовало отбирать молодых, но не юнцов по шестнадцать-семнадцать лет, а мальчишек. И с Тирсисом во главе. Тем ничего не страшно, а насчет дисциплины и послушания — обломали бы…
Развить мысль ему не удалось. Танк чаще застрелял моторами и выпустил с обоих бортов по облаку сизого дыма. Молодец Памфил, не проворонил.
— Летит! — кричал шептун и показывал руками, откуда летит. — Низко, как первый!
— Беги! — крикнул Леон. Вдруг стало сухо в горле. — Спасибо.
Лязгнул, захлопываясь, люк. — Вперед! Огонь без команды.
На один короткий миг ему стало страшно до озноба — вдруг именно сейчас лопнет вал, со скрежетом полетят зубья с шестерен, бывало ведь уже… Но вот танк взревел, дернулся, присел кормовой частью на рессорах и покатился. Памфил сорванным голосом орал на транс-миссионщиков. Вторая передача. Третья. Некогда рулить… Потеряв дорогу, «Разъяренный Дракон» с треском проломил себе путь в зарослях и выкатился на пустошь. Успели! Леон прилип к задней амбразуре командирской башенки и застонал.
Он учел все. Кроме пыльного хвоста за танком на выжженной пустоши.
Зауряда видно не было. Вообще не было видно ничего, кроме клубящейся сухой пыли, и, тревожа пыль, увязая в ней до осей катков, пер вперед танк, медленно набирая предельную скорость. Так медленно, что хоть плачь. Один из кормовых пулеметов протарахтел короткой очередью, на секунду недоуменно смолк и заработал безостановочно. Куда, куда, в кого он лупит, этот остолоп! Леон ударил кулаком по броне.
— Влево! Вдоль леса!
— Левая — тормоз! — истошно вопил Памфил.
Теперь Леон видел зауряда. Тот был еще на подлете — глазаст дозорный! — но быстро приближался. Точка вырастала в диск. Лес под ним резало точно бритвой, и могучие лесные великаны, вздрогнув, рассыпались, словно слепленные не из песка даже, а из невесомой серой пыли, но Леон лишь мельком взглянул на лес. Он видел, как зауряд сбросил скорость, заметив танк, как он вильнул к пустоши… Разом застучали оба пулемета левого борта, посыпались, звеня, гильзы. Совершенно неуместно Леон поймал себя на том, что и теперь думает о зауряде как о живом существе. Он и приближался как живой: не атаковал — исследовал. Разок плюнул огнем, но как-то неуверенно. Огненный клубок настиг, расплескался о борт танка. Окатило жаром. Один пулемет смолк. Внизу на боевом настиле кто-то закричал, упал, начал кататься по гулкому металлу, нестерпимо воя. Бухнула картечью пушка — мимо!.. Зауряд проскочил перед носом танка и взмыл, уходя на широкий вираж. В казенник пушки пихали и не могли запихнуть новый картечный заряд — что-то у них там стряслось с казенником… Стучали, стучали пулеметы, тянулся за кормой пыльный хвост, дрожала горячая — не прикоснуться — чешуйчатая броня «Разъяренного Дракона».
И разъяренные драконы смертны.
В дальней точке виража диск стал похож на тонкую, слепяще яркую иглу, застывшую в небе. Нет, не застывшую… Игла превращалась в чешуйку, чешуйка — в диск. За разведкой последует атака, затем зауряд спокойно продолжит свою работу.
Безумие! С самого начала вся эта затея — безумие. Потратить столько времени на постройку неповоротливого железного чудовища — и зачем? Это не бой — самоубийство. Повернуть, скрыться в лесу? Леон мгновенно оценил расстояние. Сверкающий диск рос в размерах, и было поздно уходить от него в лес… поздно… поздно…
Хорошо было лишь здесь, внутри себя, когда глаза закрыты и видишь то, чего нет. Мама сидела рядом, положив теплую ладонь ему на лоб, и от ее прикосновения утихала боль, исчезала куда-то изнуряющая тошнота, а он был просто маленьким жалким комочком, скорчившимся на постели из травяного пуха и сушеной древесной сердцевины, его лечили горькими травами, но никто не умел так утишать боль, как мама. Из своей детской духовой трубки он подбил за околицей пернатого краба — редчайшего зверя в здешних лесах, как говорили старики, — и, непомерно возгордясь своей первой охотничьей добычей, сам ощипал ее и зажарил на угольях, вместо того чтобы показать взрослым. Другие не хотели есть, а он сжевал кусочек невкусного мяса, и почти сразу накатила тошнота и боль. Он даже плакал — такой силы была боль, а еще судороги и мучительная рвота, и временами он проваливался куда-то очень глубоко, откуда не мог даже крикнуть о том, как ему больно. Мама, молча звал он. Мама, не уходи, побудь еще…
Ушла. Или это я ухожу? Линдор, Апис, Титир, — где вы? Парис, ядовитый, как горький лесной корень? Кирейн, веселый пьяница? Филиса? Сейчас я открою глаза и завою от горя, если не увижу кого-нибудь из вас, это они, чужие думают, что я не могу открыть глаза, а я — могу. Но не стану, потому что знаю: вас никого там нет, вы только тут, во мне, вы мне нужны, и я вас не выпущу…
И еще вплеталось назойливо, но приятно: невыносимая жара в тряской железной коробке, «Разъяренный Дракон», окрысившийся злобной стукотней пулеметного огня из перегретых стволов, сверкающий диск, споткнувшийся в полете… Как стремительно он падал! Как чудесно — косо! ребром! — воткнулся он в пустошь, прежде чем исчезнуть в белой вспышке, и уже потом ударило в уши, и танк содрогнулся. От зауряда не осталось ничего, кроме воронки и гриба повисшей в безветрии пыли. И это я тоже оставлю в себе, подумал Леон, потому что пьяная сладость первой победы, я знаю, исчезнет, чуть только я проснусь и открою глаза. Потому что я вспомню, как мне когда-то мечталось добраться на «Разъяренном Драконе» до Железного Зверя, и мне станет стыдно… Нет. Не хочу просыпаться.