Властитель Вселенной (Империя Тысячи Солнц - 2)
Шрифт:
Но все это в руке Телоса.
Она снова посмотрела на приближающуюся группу. Теперь, когда они подошли ближе, она видела, что один из шествующих одет в высокую, остроконечную шляпу, странно раздвоенную на конце, другой - в складчатую мантию, пышнее, чем у остальных, еще один держал в руке длинный жезл с изящно изогнутым набалдашником. Процессия направлялась прямо к ней.
Она встала, и последние клочки ее желтой рясы упали на землю. Легкий ветерок ласкал ее тело, и солнце согревало ее своими лучами, когда она начала спускаться вниз навстречу новой жизни и тем, кто шел к ней.
ПЛАНЕТОИД
Осри отодвинулся от стола, не в силах проглотить больше ни кусочка. Рядом с ним погрузился в беседу с Монтрозом отец; лицо его было спокойно в первый раз с тех давних пор, когда они сидели на веранде его дома на Шарванне. Эйя вернулись на борт "Телварны", и с ними Жаим - следить за процессом заправки и поддерживать связь. Но все остальные были здесь, даже Ивард.
Настроение у него было каким-то непонятным: и радость, и горечь сразу. Он пил легкие, дорогие вина, которые ему предлагали - он не пил уже... Телос знает, как давно он напился в последний раз. С легким потрясением он вспомнил, как они отмечали повышение приятеля-офицера на Меррине, как раз перед тем, как он ушел в отпуск.
Долго ли прожил Квизран после этого повышения?
От этого воспоминания ощущение грусти усилилось: что бы ни случилось теперь с ними, возврата к старым временам уже не будет: Танри Фазо, светлой памяти архон Шар-ванна, мертв, и шакалы пострашнее Ноккера с его бандой бесчинствуют в некогда мирном Меррине.
В попытке отвлечься от воспоминаний Осри огляделся по сторонам под звуки замысловатых мелодий разных миров.
"Это не только вино", - сообразил Осри, переводя взгляд с одного лица на другое. Все, что ему довелось испытать за этот день, разом дало о себе знать. Ему нужно было время обдумать случившееся, понять его.
В противоположном углу развлекал пеструю компанию молодых Чангов обоего пола Локри; рассказ его то и дело вызывал у них взрыв смеха. Ивард сидел между Вийей и Монтрозом, раскрасневшись и блестя глазами то ли от жара, то ли от возбуждения. Осри заметил, что Монтроз часто поглядывает в его сторону. Вид у Иварда, правда, был довольный - он смотрел за танцем в невесомости, который исполняли в самом центре комнаты несколько танцоров, и среди них - Марим с развевающимися светлыми волосами; почти обнаженное тело ее было украшено лентами с колокольцами и бубенчиками.
И все же центром притяжения оставался Брендон, одетый в неизвестно откуда взявшийся шикарный костюм. Он сидел на нем словно сшитый по заказу богато расшитый камзол, туго облегающие черные штаны, высокие блестящие ботинки. Эренарх держался в обществе безупречно, деля внимание поровну между присутствующими, занимая их легкой, но приятной беседой. Осри с любопытством наблюдал за его диалогом с Бабулей Чанг, старые глаза которой сияли весельем.
Осри сравнил это с тем, что видел совсем недавно, и сам поразился тому, насколько важным это ему показалось. Он понял, наконец, что напомнила ему смена шутовской имитации поведения дулу на непринужденное светское изящество: то же самое было тогда и с Маркхемом. Тот, окончив свой анекдот, повернулся и вышел из помещения с точно таким же уверенным изяществом.
И все же, почему это так важно для него? Осри попытался стряхнуть туман, клубившийся в голове от спиртного.
– Ты молчишь, сын, - прервал его размышления Себастьян Омилов. Что-то не так?
– Отец хранил на лице вежливую улыбку, но глаза вдруг сделались тревожными.
"Он видит во мне всего лишь капризного ребенка, которого надо развлекать".
Мысль эта родилась в той же части мозга, которая искала смысл в том, что он видел, которая настаивала на важности этого.
– Я просто устал, папа. Не забывай, мы причалили вскоре после того, как я сменился с вахты.
– Мне кажется, здесь все идет к концу, - сказал Омилов.
– Хотя должен признаться, мне не хочется улетать отсюда.
– Так наслаждайся, пока мы здесь.
– Осри выдавил из себя улыбку. Бери пример с меня.
Тут Бабуля Чанг нажала кнопку на своем подлокотнике, и мелодичный звон оборвал разговоры и музыку.
– Пора, - сказала она, почти не повышая голоса, - выслушать то, что имеет рассказать нам наш почетный гость о происходящем в мире.
Легким движением Брендон переместил свое кресло в середину собравшихся.
– Артелион пал, - произнес он ясным голосом, мягко, но почти безразлично. Эти слова его были встречены мертвой тишиной.
– Мои братья убиты, а мой отец заключен в каком-то тайном месте и ожидает перелета на Геенну. Трон моего отца занял Эсабиан Должарский, и все эти события являются частью его мести за поражение под Ахеронтом двадцать лет назад.
Снова молчание. Брендон оглянулся; эмоции его были скрыты за щитом невозмутимости, который Осри всегда считал проявлением слабости.
И вдруг перед глазами с пугающей ясностью всплыла картина: Маркхем лит-Л'Ранджа, рассказывающий что-то с такой же точно уверенностью в голосе, вот только на лице его всегда отражалось то, о чем он думает.
"Принятый Л'Ранджами. Неизвестного происхождения..." - вспомнились ему его же собственные презрительные слова.
Маркхем был великолепным лицедеем.
Осри вспомнил шутливую пантомиму в кадетском клубе, едва заметные преувеличения, которые тем не менее создавали законченный портрет нелюбимого инструктора, амбиции которого заметно превышали его положение. После этого Маркхем повернулся к остальным с тем же изяществом, с каким держал себя Брендон.
"Маркхем всегда был лицедеем. Он научился двигаться, наблюдая за Брендоном", - сообразил Осри, стараясь рассеять царивший в голове алкогольный туман. На мгновение ему показалось даже, будто Брендон - это Маркхем, вот только Маркхем был светловолос, а его смеющееся лицо никогда...
Он научился двигаться, а вот прятаться за щитом - нет. Вот оно что. Осри по себе знал, какое пустое занятие пытаться разозлить невозмутимых Крисархов.
"Даже когда их наказывали, они прятали свои мысли с той же легкостью, с которой читали мои".
Однако Маркхем признал, что не в состоянии обучиться этому, да никогда и не пытался.
Почему это так важно? Потому что...
Но голова его отказывалась думать, срываясь в обрывки воспоминаний, на которые накладывались старые и новые обиды, огорчения и просто обыкновенная усталость.