Вместе с Россией
Шрифт:
— Неужели вы не понимаете, куда вы чуть не завели Россию?! Вам совсем не стыдно играть судьбою государя и своей родины! Неужели ваша совесть не подсказывает вам, что, не решись государь позвать нас сегодня и не дай он нам возможность поправить то, что вы чуть не наделали, ваше легкомыслие было бы уже непоправимо?! А вы тем временем даже собирались уезжать за границу!
Сухомлинов оглядел своего нового оппонента ясными детскими глазами и пролепетал:
— А кто же, как не я, предложил его величеству собрать вас сегодня на совещание после большого приема? Если бы я не нашел это нужным, мобилизация была бы уже начата, и в этом не было бы никакой беды; все равно войны нам не миновать, и нам выгоднее начать-ее раньше. Государь и я верим в нашу славную армию. Неготовность ее к войне — заблуждение разных штатских людей, а мы знаем, что из войны выйдет только одно хорошее для нас.
…Тяжелые серые тучи дышали холодом, грозили вот-вот пролиться дождем. Соколов, проводив Монкевица до ландо, попрощался с генералом и решил немного пройтись пешком, дабы привести в порядок мысли, широко разбежавшиеся после совещания у царя. Он двинулся в сторону казарм конногренадер, где у Роопа была служебная квартира.
Германия — Италия, ноябрь 1912 года
Уже в свою первую заграничную командировку, когда Соколов в поощрение за высшие выпускные баллы в Академии Генерального штаба был отправлен на три месяца путешествовать по Европе, Италия как-то по-особому запечатлелась в памяти. Все здесь было внове, все в диковинку — и кажущаяся из-за присутствия толп туристов праздность, и беззаботное веселье, и крикливые, отчаянно жестикулирующие, доброжелательные люди. Впоследствии он весьма успешно научился использовать полуостров, назначая встречи своим европейским агентам в Милане, Венеции или Риме, где легко было потеряться в толпе туристов, праздных зевак, любителей латинских древностей. Вне всяких сомнений здесь действовала относительно беспечная контрразведка, которая физически не в состоянии была уследить за всеми иностранцами, а посему и не очень старалась.
Вот и теперь, получив через четвертые руки открытку с условным текстом из Праги, которая в почтовом конверте странствовала много дней по Европе и в конце концов из Голландии была отправлена в Петербург на имя оптового торговца колониальными товарами ван дер Ойла, русский разведчик отправился в Италию на тайное свидание со связником Филимона Стечишина.
На всякий случай Соколов ехал туда кружным путем — пароходом от Гельсингфорса до Лондона, где оставил в сейфе военного агента свой русский заграничный паспорт и снабдился визитными карточками на совершенно интернациональное имя — Алекс Брок, коммерсант. Несколько деловых бумаг и писем на то же имя лежало в его саквояже рядом с бельем, на котором были предусмотрительно вышиты инициалы: «А. Б.».
Из Англии он через Голландию, Германию и Швейцарию проследовал в Северную Италию, задерживаясь по нескольку дней в крупнейших городах Южной Германии, отмечая в газетах (он оставлял их в номерах) объявления местных фирм, заходя в конторы с деловыми визитами, дабы удостоверить наблюдателей из местных жандармских отделений в своей полной безобидности.
И все-таки в Ульме, маленьком провинциальном городишке на берегу Дуная, ему показалось, что двое тех же самых парней, которые крутились у кассы вокзала в Кёльне, когда он брал билет, проводили его затем от гостиницы до фабричонки красителей, куда он завернул показать образцы, которыми якобы торговала его фирма.
Соколов нарочно выбрал такой маршрут по городу, который бы был максимально удален от казарм или других военных сооружений, быстро вернулся в гостиницу и провел остаток вечера до отхода поезда на Мюнхен в лучшем ресторане города. И снова ему показалось, что под белым колпаком повара, выглянувшего на минутку в зал, он узнал агента наружного наблюдения из Кёльна.
Уютный зал ресторана сразу потерял всю свою прелесть. Соколов стал продумывать варианты на тот случай, если он будет арестован германской контрразведкой. Ему припомнился эпизод с артиллерийским капитаном Костевичем, который был послан в научную командировку в Европу, но в Германии, когда он осматривал заводы Круппа, его обвинили в шпионаже, арестовали и продержали много недель в тюрьме, несмотря на бурные протесты российского императорского посольства, «дружбу» двух императоров и нажим на германского военного агента в Петербурге. Только после того как в одном из приволжских городов был арестован с поличным офицер германского генерального штаба, под чужим именем совершавший «познавательную» поездку на пароходе от Нижнего Новгорода до Астрахани, и перед немцами со всей реальностью встала угроза заключения их агента в тюрьму, а затем и вероятной отправки его на каторгу в Сибирь, в Берлине быстро изыскали возможность оправдать Костевича.
Соколов не льстил себя надеждой на скорое освобождение из лап германской контрразведки, если будет арестован. Разумеется, отдел генерал-квартирмейстера по истечении контрольного срока, после коего на Дворцовую площадь через подставной адрес не поступит условная открытка, начнет розыски Соколова, но благоприятный исход ему самому казался весьма сомнительным. Помимо громкого скандала на всю Европу с компрометацией Генерального штаба российской армии немцы вполне могли упрятать его так далеко в казематы, что ни одна живая душа не разыскала бы его до тех пор, пока это не заблагорассудилось бы самим тюремщикам. Они могли его и убить, имитировав несчастный случай в горах, на улице или где-нибудь еще… Словом, если контрразведка всерьез пошла по его следу, полковнику грозили серьезные опасности.
Соколов весь внутренне собрался, не подавая виду, что чем-то озабочен, аккуратно допил и доел все, что заказал, зашел в отель, собрал саквояж и неторопливо, пешком, отправился на вокзал. По дороге он так и не мог окончательно установить, ведется ли за ним наблюдение, или это совпадение двух-трех случайностей.
Инцидент в Ульме еще раз насторожил его и заставил потерять много времени в Мюнхене, для того чтобы, используя возможности сравнительно большого города, оторваться от сыщиков наружного наблюдения, перед тем как покинуть Германию и попасть в Швейцарию.
В эту страну он отправился только затем, чтобы въезжать в Италию с нейтральной территории и еще раз проверить перед прибытием на место встречи, не ведут ли его немцы и в соседнем государстве. Примеры подобному бывали. На этот случай у Соколова были четко разработанные инструкции, которые категорически запрещали дальнейшее движение к месту встречи и требовали немедленного переезда в ближайшую союзную страну — в данном случае во Францию. Но кажется, все обстояло благополучно.
На всякий случай он несколько раз тщательно проверился в Берне и Люцерне и только после этого взял билет до Рима, намереваясь сойти во Флоренции.
Теперь он находился в одиночестве в своем купе. Его до краев наполняла глубина ощущений, воспоминаний, ожиданий. Он испытывал восторг, зажигающийся от всякого пустяка — от первой итальянской надписи, от первого звука итальянской речи, которую любил и знал в совершенстве…
Наконец в вагон вошли итальянские таможенные служители, вечно рыщущие в поисках контрабанды. Они мгновенно успокоились при виде коробки сигар, которую Соколов предназначил им под видом угощения.
На станциях появились пограничные названия — Беллинцона, Лугано, Кьяссо, Комо. Грязные станционные буфеты, длинные фьяски с вином, скверный кофе в толстых фарфоровых чашках, твердый крученый хлеб — все было свидетельством прибытия в милые сердцу края.
Поезд мчал над пропастями по дерзким и узким мостам, незаметным из вагона. Казалось, он летит прямо по воздуху, а потом словно вонзается в черные норы туннелей. На северных склонах гор синели стрельчатые ели, уже присыпанные кое-где снегом, шумели громкие даже через стук колес водопады. Там, на германской и швейцарской сторонах Альп, холодно, хмуро, сурово…
Вся тамошняя природа живо напоминала Соколову гранитные скалы и мшистые ели карельских окрестностей Петербурга. Одновременно с воспоминаниями о Северной Пальмире в памяти неожиданно возникла головка девушки с пепельными волосами, аплодировавшей ему в Михайловском манеже во время конкур-иппика. Он корил себя за то, что, упоенный победой, не пошел тогда на трибуны. Пусть они незнакомы, пусть условности общества не позволили бы ему сразу заговорить с ней, сесть подле нее, проводить до дому, по почему он пренебрег возможностью разыскать в пестрой толпе существо, которое смотрело на него в тот день с несказанным участием.