Вместе во имя жизни (сборник рассказов)
Шрифт:
— Ну как, покурим? Видите, больше у меня не осталось. Так что пустим по кругу, хоть по одной затяжке…
Прикурив самокрутку от уголька, он протягивает ее Дюро. Они молча затягиваются. Когда сделана последняя затяжка, незнакомец неожиданно спрашивает:
— А вы что, удираете?
Растерявшись, они с минуту молчат. Им кажется, что в тоне, которым он это произнес, слышится насмешка и враждебность. Дюро инстинктивно отодвигается от незнакомца.
— То есть… идем домой…
— Удираете!
Это уже звучит
— Сказано тебе — идем домой!
— А это что?
— Как что? Шинель!
— Солдатская…
— Ну, солдатская… а что?
— Коли ты солдат, значит, воюй…
— Нас распустили по домам…
— Я на эту твою войну…
— А ты чего тут, бородач…
— Тебе еще ни разу не двинули по башке?
— Ну-ка подержите его!..
— Дай ему!
— Руки у вас коротки, ребята!
Они вскакивают, готовые вот-вот броситься на него.
Незнакомец отпрыгивает от костра, держа автомат на изготовку: палец — на спусковом крючке.
— Ну-ну, потише, ребята! А то еще вас услышат мои друзья из долины, и тогда вам придется худо…
В них еще бушует гнев, но они видят, что сила на его стороне, и понемногу остывают: напряжение спадает, мускулы расслабляются. Неловко потоптавшись, они снова усаживаются вокруг костра.
Незнакомец некоторое время еще держится настороженно. Но от его внимания не ускользает, как охладевает их боевой пыл, как они снова оказываются во власти отупляющей усталости, безразличия. Ему становится жаль этих измученных людей.
— Что ж, я мог бы заставить вас и силой, но нам такие не нужны. Поэтому я с вами по-доброму, по-человечески… — Опустив автомат, он снова садится к костру. — Да только, скажу я вам, ничего вы не выиграете. Всюду идет борьба. Фашисты, отступая, грабят, убивают. Ничего не выиграете. Ведь, может, он поджидает вас дома, чтобы перерезать, как баранов.
Они молчат, испытывая чувство скрытой враждебности к человеку, который их одолел, пристыдил.
Незнакомец переводит взгляд с одного на другого, будто выбирая, кто из них податливее, кто скорее подчинится его воле, воспримет его идеи. Но видит лишь опущенные глаза, безразличные, усталые лица. Догорающий костер, темный, безрадостный лес и эти лица, эти люди — словно воплощение безнадежности. Незнакомца тоже охватывает чувство безнадежности, знакомое, испытанное не раз. И теперь он говорит тише, с какой-то покорностью, будто убеждает не только их, но и себя:
— Всюду идет борьба, и никуда вам от нее не уйти, А в бою лучше вооруженному, чем безоружному.
В ответ на это Яно глубоко вздыхает:
— Ну да… по-человечески. Каждый живет по своему разумению. Вот и мы… домой идем…
— Но ведь это — измена!
Злые, колючие глаза Дюро впиваются в незнакомца.
— Какая еще измена? Нас позвали — мы пошли. Мы же видим, не слепые: народ страдает, надо помогать. Вот мы и пошли, а там неразбериха, бестолковщина. Паны норовят спрятаться куда-нибудь подальше, где не опасно. Патронов нет, еды нет — никакого порядка. Только немец выстрелит, а тебе уже приказывают отходить. И все только отходить, отходить! Разве это война? А потом распустили по домам… Какая же это измена?!
Незнакомец опускает голову:
— Да, все так. Так и было. Ты правду говоришь. Но есть и другие люди, те не сдаются. Нельзя сдаться, даже смерти нельзя сдаться.
— Эх, легко говорить! — вздыхает Ондро.
Мацо, который до этого не принимал участия в разговоре, с подозрением смотрит на незнакомца.
— А ты, бородач, кто таков, что ведешь такие речи? Небось ты этот… большевик?
Незнакомец резко вскидывает голову:
— А что, если и большевик?!
— Ну, тогда тебе, конечно, не все равно. Да немцы с тебя шкуру спустят, из кожи ремни нарежут, если ты попадешься им в руки. А мы… мы — другое дело…
— Глядите, как бы не вышло промашки. Фашист — враг, а если ты честный человек, то должен с ним бороться. И тут уже неважно, коммунист ты или нет… Ведь он держит на мушке всех.
Яно ощущает растерянность. Он немного стыдится незнакомца. Тот ведь небось подумал о нем: «Мужик как дуб, а удирает!» Но Яно никак, даже на минуту, не может прогнать мысль о доме, о хозяйстве, о жене. И говорит, стараясь не смотреть на незнакомца:
— Так-то оно так. У каждого свое на уме. Ты коммунист, вот и думаешь так, как коммунисты, а мы хозяева, у нас свои заботы, хозяйские.
— Вот именно, хозяйство ждет… — вздыхает Ондро.
— Ступай-ка ты своей дорогой, сынок, — произносит Дюро нетерпеливо, — а мы пойдем своей…
— Значит, не идете с нами?
Он оглядывает их по очереди, и они один за другим склоняют головы. И молчат.
— Мы здесь в долине, совсем рядом. Не пойдете? Незнакомец встает. Поправляет плащ-палатку.
— Да нет уж, — откликается Дюро на удивление миролюбиво, без обычной злости. — Мы своей дорогой…
— Что ж, прощайте…
— Прощай…
Незнакомец делает несколько шагов, но потом вдруг останавливается и бросает сидящим у костра, которые смотрят ему вслед:
— Эх, как бы не пожалели вы потом, попомните мои слова! А если спохватитесь, знайте, что меня зовут Михал. Здесь меня везде знают. Михал!..
Последнее слово он прокричал уже на ходу. Они сидели безмолвно, вслушиваясь в удаляющиеся шаги. Звуки постепенно затихают и наконец исчезают совсем.
— Засыпь костер, — говорит Дюро, — пойдем.
— Ночью… не хотелось бы, — вздыхает Ондро.