Внесите тела
Шрифт:
– Нет, сэр. Не очень.
В парадном зале, озаренная светом факелов, ждет дама. Она приподнимает вуаль и заговаривает с ним по-кастильски. Мария, леди Уиллоби, урожденная Мария Салинас. Он ужасается, как она могла приехать из Лондона одна, в снежную ночь.
Дама обрывает его охи и ахи.
– Вы – последняя моя надежда. Я не могу попасть к королю, а медлить нельзя. Выпишите мне бумагу, иначе, когда я приеду в Кимболтон, меня не впустят.
Однако он переходит на английский; во всех разговорах касательно Екатерины ему нужны свидетели.
– Миледи, вы не можете ехать в такой снег.
– Вот. – Она протягивает письмо. – Прочтите, это пишет врач королевы собственной рукой. Моя госпожа одна, ей больно
Лет двадцать пять назад, когда Екатерина впервые прибыла в Англию, Томас Мор написал, что ее свита состоит из горбатых карлиц, босоногих пигмеев, словно сбежавших из преисподней. Ему трудно судить – он был тогда далеко от Англии и тем более от двора, – но, сдается, Мор позволил себе поэтическую гиперболу. Мария Салинас приехала чуть позже и была любимицей Екатерины, пока не оставила госпожу ради замужества. Она уже давно вдова, но все так же поразительно красива и помнит о своих чарах даже сейчас, когда сжалась от горя и посинела от холода. Небрежным движением она бросает плащ Рейфу Сэдлеру, будто он для того тут и поставлен, затем, пройдя через комнату, берет Кромвеля за руки.
– Бога ради, Томас Кромвель, пустите меня к ней. Вы не можете мне отказать.
Он смотрит на Рейфа. Того испанские страсти трогают не больше, чем скулеж мокрого пса под дверью.
– Поймите, леди Уиллоби, – холодно произносит Рейф, – этот вопрос не в ведении государственного секретаря и даже совета. Можете сколько угодно осаждать моего господина просьбами, но только король решает, кого допустить к вдовствующей принцессе.
– Послушайте, миледи, – говорит он, – дороги замело. А если и потеплеет, они все равно будут непроезжими. Я не могу гарантировать вашу безопасность, даже если отправлю с вами людей. Вы можете упасть с лошади…
– Тогда я пойду дальше пешком! Как вы остановите меня, господин секретарь? Закуете в цепи? Прикажете вашим чернорожим мужланам держать меня в чулане, покуда королева не скончается?
– Не глупите, мадам. – Рейф, очевидно, считает, что должен защитить его, Кромвеля, от женских нападок. – Все именно так, как говорит господин секретарь. Вы не можете ехать в такую погоду. Вы уже не молоды.
Дама что-то шепчет – не то молитву, не то проклятие.
– Спасибо за галантное напоминание, мастер Сэдлер, без вас я бы считала, что мне шестнадцать. Да, видите, теперь я настоящая англичанка! Умею говорить прямо противоположное тому, что думаю. – В ее глазах вспыхивает расчетливый огонек. – Кардинал бы разрешил мне поехать.
– Жаль, что его с нами нет, чтобы это сказать. – Однако он берет у Рейфа плащ, надевает на гостью. – Что ж, поезжайте. Вижу, вас не отговорить. Шапюи едет с пропуском, так что, возможно…
– Я поклялась выехать на заре. Господь отвернется от меня, если я нарушу клятву. Шапюи не станет так торопиться.
– Даже если вы туда доберетесь… там не дороги, одно название. Может случиться так, что вы упадете с лошади перед самыми воротами замка.
– Что?.. А, понимаю.
– Бедингфилду приказано никого не пускать, но он не сможет оставить даму в сугробе.
Она целует его:
– Томас Кромвель. Господь и император вас вознаградят.
Он кивает:
– Я уповаю на Господа.
Она выходит и уже на пороге спрашивает удивленно:
– Что там за снежные фигуры?
– Надеюсь, ей не скажут, – говорит он Рейфу. – Она папистка.
– Меня никогда так не целовали, – жалуется Кристоф.
– Может, если бы ты умылся… – Он пристально смотрит на Рейфа. – Ты бы ее не отпустил.
– Не отпустил бы, – признает Рейф. – Не додумался бы до такой уловки. А если бы и додумался… Нет, я бы побоялся рассердить короля.
– Вот поэтому ты спокойно доживешь до старости. – Он пожимает плечами. – Она поедет. Шапюи тоже. А Стивен Воэн будет приглядывать за обоими. Завтра утром придешь? Возьми с собой Хелен и девочек. Малыша брать не стоит, слишком холодно. Грегори говорит, мы будем трубить в трубы и топтать Папу с кардиналами.
– Ей очень понравились крылья, – говорит Рейф. – Нашей девочке. Она спрашивает, можно ли ей надевать их каждый год.
– Почему бы нет? Пока у Грегори не будет дочери таких лет.
Они обнимаются на прощание.
– Постарайтесь уснуть, сэр.
Он знает, что в постели будет вспоминать слова Брэндона: «Государственные дела не про вашу честь. Вы – никто, и не вам, простолюдину, беседовать с государями». Незачем придумывать месть – герцог Медный Таз сам себя погубит, если будет орать на весь Гринвич, что Генрих – рогоносец. Такое даже старому другу с рук не сойдет.
К тому же Брэндон прав. Герцог может представлять своего господина при иноземном дворе. Кардинала, даже если тот, как Вулси, незнатного рода, возвышает церковный сан. Гардинер, хоть и бастард, на правах епископа, предстоятеля богатейшей английской епархии, зовется Стивеном Винчестерским. Только он, Кремюэль, по-прежнему никто. Король дает ему звания, которых никто за границей не понимает, и работу, которую никто на родине выполнить не может. Обязанностей и постов все больше, однако он как выходит утром из дома простым мастером Кромвелем, так и возвращается простым мастером Кромвелем. Король предложил ему место лорд-канцлера; нет, ответил он, не трогайте лорда Одли. Лорд Одли отлично справляется: делает все, что ему говорят. Может, стоило согласиться? Он вздыхает при мысли о канцлерской цепи. Ведь нельзя же совмещать посты лорд-канцлера и государственного секретаря? А от своей должности он не откажется, пусть она и не дает такого почета. Плевать, что французы не понимают. Они еще увидят результат. Брэндон может ворваться с криком, хлопнуть короля по спине и назвать «Гарри», может вместе с Генрихом хохотать над старыми шутками и вспоминать турнирные подвиги. Однако время рыцарства уходит. Когда-нибудь турнирные дворы зарастут мхом. Пришло время ростовщика и хвастливого капера; банкир сидит с банкиром, а короли им прислуживают.
Напоследок он распахивает ставни, чтобы пожелать Папе Римскому доброй ночи. С крыши капает. Рыхлый снег, шурша, срывается с черепицы, так что мгновение за окном – сплошная белая пелена. Он смотрит вниз. На истоптанном месиве лежит свежая заплата, над ней, медленно оседая, клубится белое облачко. Ему не почудилось насчет ветра: и впрямь началась оттепель. Он захлопывает ставни. Великий губитель душ вместе со своим конклавом остается подтаивать в ночи.
На Новый год он у Рейфа в недавно построенном доме: три этажа кирпича и стекла рядом с церковью Святого Августина. В свой первый приезд, летом, он убедился, что все необходимое для семейного уюта, продумано как следует: в кухне на подоконнике стоят горшки с базиликом, грядки в огороде засеяны, ульи поставлены, на голубятне воркуют голуби, шпалеры ждут, когда по ним начнут виться розы, темные дубовые панели ждут живописцев.
Теперь дом закончен, обустроен. Стены расписаны Евангельскими сюжетами: Христос – ловец человеков, ошарашенный распорядитель пробует вино в Кане Галилейской. На втором этаже, куда ведет крутая деревянная лестница, Хелен читает шьющим служанкам Тиндейлово Евангелие: «Ибо благодатию вы спасены». Апостол Павел не позволяет жене учить, но Хелен и не совсем учит. Она рассталась с бедностью; муж, который ее бил, умер или уехал так далеко, что мы сочли его мертвым. Теперь она супруга Рейфа Сэдлера, который успешно делает карьеру при дворе, хозяйка большого дома и может со временем сделаться образованной женщиной, однако ей не по силам зачеркнуть свое прошлое. Когда-нибудь Генрих спросит: «Сэдлер, почему вы не представите свою жену ко двору? Она что, настолько уродлива?»