Внутри, вовне
Шрифт:
Но за всем этим стоит главный вопрос, который все больше и больше не дает мне покоя: как случилось, что народ, который тридцать лет назад безропотно шел в газовые камеры — миллионами, с женщинами, детьми и стариками, — теперь, на протяжении жизни лишь одного поколения, настолько преобразился, что создал самую впечатляющую армию на земле? Это — воистину ошеломляющее превращение, ставшее основой военной победы, которой до сих пор дивится мир. И на этот вопрос мне не ответить.
А кто ответит? Где книги об этом? В чем объяснение? Если я не найду такой книги, которая на понятном английском языке растолкует мне все, что я хочу понять, может быть, мне стоит самому взяться за дело и постараться исследовать этот вопрос — и написать об этом книгу?
Самолет пошел на взлет, перо дрожит, писать невозможно.
Мы уже летим. Я хотел бы еще раз приехать в Израиль — и, может быть, даже поселиться здесь, чтобы написать ту книгу; почему бы и нет? У нас с Джен есть деньги. Помогать большим фирмам объегоривать на миллионы долларов американское налоговое управление — это занятие больше не кажется мне таким уж увлекательным. Джен считает, что Израиль хорош для израильтян, да и для Сандры, если ей этого хочется — хотя на этот счет у нее большие сомнения, — но для нас переселиться в Израиль было бы чистейшим безумием. Ладно, поживем — увидим.
По мере того как самолет делает большой круг и набирает высоту, огни Израиля мерцают все тусклее и растворяются в темноте; из репродуктора начинают звучать слова старой мо-лигвы, слова заключительной части «кадиша», ставшие для израильтян чем-то вроде походной песни:
УСТАНАВЛИВАЮЩИЙ МИР В СВОИХ ВЫСОТАХ, ОН ПОШЛЕТ МИР НАМ И ВСЕМУ ИЗРАИЛЮ, И СКАЖЕМ: АМЕН!Каждый раз, когда я улетаю из Израиля и смотрю на побережье и на огни, я чувствую тягу к нему — но теперь! Мама осталась в Израиле навсегда, и, может быть, Ли тоже, и — по крайней мере, до поры до времени — Сандра, и даже Марк Герц. Снова и снова звучит припев песни — волнующая мелодия, в которой повторяются всего два ивритских слова: «Яасэ шалом», то есть «И Он пошлет мир»:
Яасэ шалом, Яасэ шалом!Сейчас, когда я бросаю последний взгляд на Израиль, мне хочется бросить последний взгляд на Бобби Уэбб; потом я напьюсь, но до этого — еще одно, пока я не забыл. Когда сегодня утром у себя в отеле я в полном одиночестве читал молитвы, я прочел вот этот отрывок из ежедневной молитвы, и сейчас, когда я смотрю на тускнеющие огни, он снова звучит у меня в мозгу:
ОБРАТИ ВЗОР СВОЙ С НЕБЕС И ПОСМОТРИ: ТЕРПИМ МЫ НАСМЕШКИ И ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА ОТ ДРУГИХ НАРОДОВ; НАС, СЛОВНО СКОТ, ВЕДУТ НА УБОЙ; НАС ВЕДУТ НА СМЕРТЬ, НА УНИЧТОЖЕНИЕ, НА ИЗБИЕНИЕ И НА ПОРУГАНИЕ. НО, НЕСМОТРЯ НА ВСЕ ЭТО, МЫ НЕ ЗАБЫЛИ ИМЯ ТВОЕ. ТАК НЕ ЗАБЫВАЙ ЖЕ НАС!Мы произносили эти слова — я, и мой отец, и его отец, и их предки — две тысячи лет, и всегда, и даже в мое время, увы, в этих словах была ужасная правда. Но вот — внизу огни победоносного Израиля.
Яасэ шалом, Яасэ шалом!Через несколько лет после того, как я женился на Джен, мы с ней пошли на спектакль в какой-то бродвейский театр, и в толпе, двигавшейся по направлению к билетеру, немного впереди, я увидел Бобби Уэбб. Я узнал ее скорее по походке и по осанке, по тому, как она держала голову, так как она была к нам спиной. Мужчина, который, видимо, был с ней, протянул билеты, ее и свой, — неопрятный низенький человек лет шестидесяти. Я с ужасом подумал: «Бог ты мой, неужели Бобби докатилась до такого?». Но когда во время антракта мы вышли в фойе, я увидел Бобби рядом с очень высоким симпатичным мужчиной в очках без оправы. Так что сначала я, по-видимому, ошибся. Увидев меня, Бобби улыбнулась, и я различил, как ее губы произнесли слова: «А это Дэвид Гудкинд».
Как раз в то время все газеты писали о судебных делах о порнографии. Она, конечно, сказала своему мужу что-то о нас. Когда Бобби нас представила и мы обменялись рукопожатием, высокий мужчина сказал, что он восхищается моей ролью в этих процессах. У него были учтивые манеры, он был хорошо одет и говорил очень интеллигентно. Итак, Бобби в конце концов нашла себе хорошую пару. Она пополнела, но все еще была очень хороша, все еще стройна, все еще изящна. Только в глазах у нее была какая-то тоска.
— Я следила по газетам за тем, что ты делаешь, Дэвид, — сказала она. — Это просто потрясающе, я тобой горжусь.
Она сообщила, что ее мать умерла, а Анджела учится в школе-интернате и очень хорошо успевает.
— Анджела — прелесть, — сказал высокий мужчина с оттенком отцовской гордости.
Я был так взволнован, что почти не соображал, где я и что делаю. Я ничего не знал о Бобби Уэбб с тех пор, как встретился с ней в отеле «Плаза» в конце войны. Мы вчетвером пошли в зал, продолжая беседовать. Бобби, как слепая, прошла мимо своего ряда, так что ее мужу пришлось взять ее за руку и остановить.
— Нам сюда, дорогая, — сказал он.
Они прошли вперед и сели на очень хорошие места в одном из первых рядов. Да, Бобби нашла себе хорошую пару. Слава Богу!
— Может быть, после театра пойдем и выпьем с ними? — сказал я жене.
— Как хочешь, — ответила Джен.
Но после спектакля я не пытался разыскать Бобби Уэбб. Ее лучший подарок мне заключался в том, что она исчезла из моей жизни.
Самолет все еще поднимается вверх, в темноту, и старая молитва все звучит из репродуктора, и ее хором подхватывают молодые израильтяне.
Мы с Бобби всегда мечтали вместе поехать на озеро Луиза. Мы так туда и не собрались. Нам нужно было съездить туда хоть раз и танцевать под звездами, но за нашими вечными ссорами и примирениями мы так и не нашли на это времени. Я никогда не был на озере Луиза, и если когда-нибудь я там побываю, то я не буду там танцевать под звездами с Бобби Уэбб. Я не знаю, что стало с Бобби; я не спросил ее фамилии по мужу, и я понятия не имею, жива она или нет. Сейчас ей должно быть только шестьдесят или шестьдесят один, так что, вполне возможно, она жива. Но если эта книга будет напечатана и Бобби ее прочтет, она все равно не откликнется, и я никогда не узнаю, что она подумала. Она и Джен улыбались друг другу и разговаривали вполне вежливо, но у Бобби есть здравый смысл, и ее лучший подарок — прощальный подарок — навсегда останется со мной.
ОН ПОШЛЕТ МИР НАМ И ВСЕМУ ИЗРАИЛЮ, И ВСЕМ НАМ, ВСЕМ НАМ, АМЕН!Огни Израиля исчезли. Песня кончилась. И моя книга — тоже. Она, конечно, вся, с начала до конца, есть не что иное, как «кадиш» по моему отцу. Но ее контрапункт — это также трогательная песня о тридцатых годах, сентиментальная рапсодия Большого Джаз-Банда, которую до сих пор никто еще не слышал и которая называется «Внутри, вовне».