Во тьме времен
Шрифт:
Он слышал, как с земли вслед за ним взвились и долетели до него вопли тысяч голосов. Видел, как подымались к нему угрожающие кулаки, но он знал цену этим угрозам. Эти несчастные были настолько слабы духом, что не могли привести их в исполнение. То же самое произошло во всех других городах и поселениях, основанных Чернчайлем. Он безжалостно отказывал им в дальнейшей поддержке, и во многих местах, которые он посетил раньше других, уже начались голод и бедствия.
Живя на готовые средства, отпускавшиеся без счета Чернчайлем, эти люди позволили себе даже завести семьи и стали сильно размножаться.
Теперь им нечем было кормить своих
Чернчайль окончательно отказался помогать людям. Он уже больше не любил их. Когда к нему приходили за помощью и даже только за советом слабые, разбитые жизнью люди, он только издевался над ними.
– Вы разбиты жизнью, – говорил он, – я это вижу. Но это оттого, что вы родились хрупкими и негодными для жизни. И вы теперь уже не люди, а жалкие осколки, которые нужно выбросить в канаву. И вместо того, чтобы поддержать ваше ненужное существование, я говорю вам: идите на скалистый берег океана и бросьтесь оттуда вниз, в глубину пучины.
Вам ничего больше не остается. Справедливость не знает жалости.
Каждый заслужил свою судьбу, и каждому воздается должное.
Так говорил Чернчайль, и слова его с быстротой молнии перелетали через материк и передавались из уст в уста. Но странная необыкновенная игра судьбы не ограничилась этим. Скоро соотечественники узнали еще более поразительные вещи: Чернчайль, который раньше был образцом умеренности и целомудрия, окружил себя бездельниками и льстецами, которые пользовались его милостями и пели ему дифирамбы.
Его новый дворец, который он еще тогда, перед полетом своим в Петербург, воздвиг, чтобы сделать его единственным в мире хранилищем книг, теперь был наполнен пирующими дармоедами. Целые дни они, во главе с самим Чернчайлем, восседали за столами и предавались беспримерному обжорству и пьянству. Среди них было множество обольстительных женщин, о которых прежде без ужаса не мог и подумать Чернчайль. Теперь же они вертелись вокруг него и своими бесстыдными ласками забавляли его и разжигали его страсть. Чернчайль не признавал ничего, кроме наслаждения. Он слышать не хотел ни о чем другом и смеялся над добродетелью…
Что сделалось с главным министром?
Но не менее, чем соотечественники Чернчайля, были изумлены жители не только Петербурга, но и всей Российской страны, с ее тысячемиллионным населением. Уже давно в ней, как и в других культурных странах, государственный порядок установился раз навсегда. Опыт тысячелетий, в продолжении которых люди метались из стороны в сторону, мучительно отыскивая наилучшую форму жизни, пробовали то одну, то другую, вступали в междоусобные войны, истребляли друг друга, проливали братскую кровь, этот опыт не прошел даром. Теперь, если бы кому-нибудь вздумалось не то, чтобы поднять восстание, а даже только заговорить о новой форме государственности, его просто осмеяли бы. Все было выработано, и люди слишком были заняты своими делами, чтобы отдавать время таким пустякам.
Были глубокие специалисты управления, так же точно, как и специалисты всех других профессий. Они должны были тщательно следить, чтобы исполнялись законы, которые были совершенны. И этого было достаточно. Страна была спокойна за свое процветание. И вдруг все пошло вкривь и вкось. Главный министр, который считался человеком совершенно непоколебимым и твердым и относительно которого существовало мнение, что он скорее согласится, чтобы ему отрубили обе руки, чем допустит нарушение хоть одной буквы закона, вдруг словно переродился. Чиновники, выходившие от него с бумагами, на которых он клал резолюции, смотрели друг на друга с вытянутыми лицами, на которых выражалось недоумение, граничившее с ужасом.
Что сталось с министром? Уж не сошел ли он с ума? Вот дело о гражданине, который, впав в бедность, вследствие неблагоприятных условий жизни, долго и упорно боролся и, наконец, решился ограбить какое-то коммерческое учреждение. Это было безумное предприятие, которое заранее было осуждено на неудачу. Полиция, на которой лежала обязанность охранять граждан от всех возможных покушений на их личность и собственность, была организована идеально. Ни одно злонамеренное движение не ускользало от ее зорких глаз.
И, конечно, несчастный был взят на месте преступления тотчас после того, как совершил его. О, ему не мешали, хотя заранее знали о его намерениях. Ему дали довести свое дело до конца, чтобы были явные и неподлежащие никакому толкованию улики. Судья, действуя на точном основании закона, немедленно приговорил его к строгому наказанию. Но всякий приговор, прежде чем его исполнять, обязательно проходил через руки главного министра, без санкции которого ничто не делалось в стране. Он отвечал за все, значит, все должен был знать. И вот, перед ним дело этого несчастного. В прежнее время он дал бы себе труд, чтобы отметить на бумаге короткий значок: исполнить.
Но на этот раз главный министр до того заинтересовался делом, что даже подумал около минуты, – много, ужасно много для главного министра. И только подумавши, он положил резолюцию. Но какую? Разве можно было себе даже представить что-нибудь подобное? Он написал:
«Человека, который был подвигнут на преступление крайней нуждой, нельзя наказывать. Наоборот, государство обязано помочь ему стать на ноги и сделаться честным гражданином».
Читали эту резолюцию все и не понимали не только того, каким образом министр мог написать ее, но и того, как она могла бы быть осуществлена. Ведь все, что делалось этими служителями закона, подчинялось порядку, который устанавливался в течение столетий и в котором теперь каждая мелочь была незыблема.
Это была колоссальная машина, в которой обязанности колес и винтов исполняли люди. Каждый хорошо знал свою определенную роль и никогда не касался того, что составляло роль другого органа. Но как ни старались припомнить исполнители воли министра, на их памяти, – хотя среди них были двестипятидесятилетние старики, – не было ни одного случая, чтобы государство, как было сказано в резолюции, помогло встать преступнику на ноги. Что это значит? Как это сделать?
Очевидно, дать ему средства, но для этого не было выработано форм, все средства казны были заранее распределены между тысячами государственных нужд. Одним словом, необыкновенная резолюция министра спутала все, и все были так огорошены, что на несколько минут потеряли способность работать, и государственная машина бездействовала, что, разумеется, сейчас же отразилось на благосостоянии самых отдаленных уголков страны.