Во власти дьявола

Тристан Фредерик

X

Все сложилось как нельзя лучше. Алиса позволила себе выпить лишку на щедром коктейле, устроенном для нас администрацией театра. Я отвез ее на улицу Одессы, к нам домой, и оставил там крепко спящей, после чего двинулся к убежищу, на улицу Драгон, предполагая, что Мария-Ангелина вскоре появится. Однако чем ближе я подходил к этой улице, тем больше понимал всю нелепость моей выходки. Возможно, эта женщина стала мне чрезвычайно близка благодаря нескромности Ната, но я-то для нее ничего не значил. Мой опасный друг подробно рассказывал мне о распутстве мадам Распай и посеял во мне отравленные семена

пугающих фантазий. В сущности, идя поздней ночью на улицу Драгон, я чувствовал, что это Пурвьанш толкал меня туда.

Разумеется, я не решился позвонить и ограничился тем, что стал бродить по улице, притворяясь, что поджидаю кого-то. Нелепость ситуации становилась мне все яснее. Однако я оставался неподалеку от двери той самой квартиры, которая казалась мне каким-то мистическим театром, где разворачивалось действо кощунственного спектакля. Меня притягивал его магнетизм, он лишал меня собственной воли. Не знаю, почему у него была эта странная власть надо мной: какая-то смесь желания, любопытства, страха, уважения и того болезненного инстинкта, который заставляет нас зачарованно обмирать от ужаса перед человеческими останками.

Постепенно я начал думать о матери Алисы как о падшей Деметре, она превратилась для меня в нечто вроде проститутки высшего разряда, а потом — по мере того, как она все дальше спускалась по бесконечной лестнице, ведущей в глубокую пропасть, — в Персефону, облаченную в пышные одежды. Рассказы Ната о ее похождениях разбудили дремавших во мне чудовищ. И сейчас я стоял перед этой дверью, словно то была дверь наглухо запертого дома, за которой скрывались самые жуткие и самые притягательные драконы, живущие в моем сознании. Я пришел сюда, влекомый химерами своего помраченного рассудка. В темном колодце моего сознания клубились призрачные тени моих низменных инстинктов. Теперь я уже хотел только одного — бежать, но остался на месте — в плену у этой улицы, у этой двери, не в силах отвести глаз от замочной скважины, а она будто насмехалась надо мной, презрительно кривя свой угрюмый рот.

Не знаю, сколько времени я провел, стоя тут, заключенный в темницу собственного разума. Потом вдруг, разрывая гнетущую тишину, по мостовой звонко зацокали высокие каблучки. Из темноты возникла какая-то женщина. Это была она! Прямо передо мной стояла мадам Распай, Мария-Ангелина, урожденная Шерманден Мутье.

— А, это вы? Он оставил вам записку для меня?

Ее дыхание сбивалось, голос был хриплым, глаза блуждали. Может, она тоже слишком много выпила?

— Меня задержали эти люди. Он приходил? Уже ушел? Но раз уж вы здесь… Что он вам сказал?

Мы смахивали на забывших текст актеров, оставшихся вдвоем на сцене опустевшего театра. Я был растерян, потрясен, оглушен, я чувствовал себя так, будто меня вырвали из собственного тела. На ней был надет просторный длинный плащ с капюшоном и позолоченными пуговицами. И я подумал, что стоит ему широко распахнуться, и покажется ее обнаженная белая плоть: высокие упрямые груди, живот, схваченный поясом с фиолетовыми подвязками, черные чулки и там, внизу, между бедрами, — завитки шелковистых рыжих волос.

— Ну, — повторила она, — что он вам сказал? А так как я по-прежнему молчал…

— Вы глухой или идиот? — швырнула она мне в лицо; ее голос прозвучал как удар хлыста.

В это мгновение я был и тем и другим. Она твердо взяла меня за руку и повела к двери, потом отперла ее своим ключом. Я оказался

в богато обставленной гостиной, ничто в ней не походило на преисподнюю, которую я себе только что вообразил.

— Ну, — произнесла она, — придите в себя. Я вас так пугаю?

Не зная, как оправдать свой приход, почти задыхаясь, я пролепетал:

— Я хотел поговорить об Алисе…

— Об Алисе? При чем здесь она?

— Ни при чем, — поспешно поправился я. — Я только хотел, чтобы вы знали, что мы с ней друзья.

Она расхохоталась.

— И вы пришли сюда в этот час, чтобы сообщить мне об этом?

Поразмыслив немного, она строго бросила:

— Поберегитесь! Не мелите вздора! Алиса — приличная молодая девушка! Не смейте марать ее имя! Надеюсь, по крайней мере, вы до нее не дотрагивались?

Это было так комично. Я уверил ее в моей абсолютной корректности в отношении ее чада, и, так как нам больше не о чем было говорить, она отослала меня домой, предварительно объяснив, что девственность — это величайшее сокровище и что в ее семье всегда выходили замуж, сохранив это драгоценное состояние.

Когда Пурвьанш узнал об этом маленьком приключении, оно его очень позабавило. Он был доволен, что я направился утолить мое любопытство на улицу Драгон, но выбранил меня за то, что я не воспользовался обстоятельствами. Во время этого разговора он впервые обратился ко мне на ты, и я счел эту перемену знаком дружеского сближения, что меня очень обрадовало.

— Убежден, что она тебе нравится. Да и как может быть иначе? Эта женщина — нимфоманка, прячущая свои пороки под покровами добродетели. «Боже мой, вырвите из меня мои грехи!» И она принуждает насиловать себя всеми мыслимыми способами, чтобы весь яд излился из нее в слезах и криках! Когда ты захочешь ее, я брошу ее в твою постель.

— Послушайте, — сказал я, — не кажется ли вам, что вы слишком далеко заходите?

— Но это именно то, чего она хочет! Как ты не понимаешь: человеческие существа жаждут потерять свое здравомыслие, а так как им неизвестно, как это сделать, они нуждаются в благодетеле, в ком-нибудь вроде меня, чтобы он озаботился их скромной участью и увлек в глубины безумств, о которых они мечтают!

В данную минуту «благодетель» принимал восторженные похвалы прессы. Критики были покорены стилем «Черной комнаты», они находили ее постановку «строгой, завораживающей, мастерской, искусно использующей эллиптические конструкции, которые будят мысль». В этом празднике жизни не участвовал только один хроникер из «Фигаро», он полагал, что эта пьеса — «помойная яма, свалка, нагромождение беспорядочной кучи отбросов из грязных, бессвязных слов». Пурвьанш насмехался и над «эллиптическими конструкциями» и над «помойной ямой». В глубине души он считал всех критиков настоящими кретинами. Этот гордец не принимал ни похвалы, ни порицания.

Три дня спустя дирекция «Театра Франшиз», которая недавно потеряла своего режиссера, предложила ему контракт на два сезона. Он, разумеется, был польщен, но по привычке так непреклонно отстаивал свои интересы, чточуть было не провалил все дело. Наконец сошлись на том, что его собственная труппа вольется в труппу этого театра.

— О, — доверительно объяснил он мне, — не такое уж это блестящее место, но тут попросторнее, чем в «Карманном театре», и я сделаю из него храм авангарда. Знаешь, авангард всегда критикуют, но, в конце концов, в учебниках останется только он.