Во власти опиума
Шрифт:
— Да здравствует король! — крикнул маркиз Эстандюэр, — г-н кавалер, вы спасли нашу честь!
Англичане изумленно убедились, что под прикрытием отважного до безумия фрегата — оба корабля удалились с места битвы.
Продолжавшаяся с минуту канонада стихла. Приведенные в расстройство, англичане перестраивались и старались яснее увидеть происшедшее среди дыма, от которого сумерки стали еще темнее.
Надо полагать, — сказал Фьерсе, — что я ранен. Жив ли еще хирург?
Хирурга не оказалось, но рулевые принесли фонари и кавалер рассмотрел свои раны. Обе ноги были у него перебиты. Кровь ручьями текла из ран.
— Ну, что же, — сказал раненый. — В лечении уже почти нет надобности, и талисман этого Сен-Жермена бессилен против поранений чугуном или железом. В моем положении только и остается, что проглотить последние пилюли…
Он проглотил их, сумрачно улыбаясь, и бросил коробку в море.
Тем временем английские корабли начали двигаться. Не обращая внимания на фрегат, они пустились в погоню за «Громобоем» и «Неустрашимы м». По правде сказать, они были порядком потрепаны в сражении, и большинство английских судов качалось по волнам по воле ветра, не испытывая большого желания продолжать бой. Только «Девоншир», являвшийся адмиральским судном, и «Ноттингэ м», под командою сэра Филиппа Сомареца, преследовали Эстандюэра. «Громобой» не шел в счет; два корабля боролись с одним.
«Девоншир», изрядно потрепанный, действовал особенно энергично; после нескольких залпов — он забастовал. Но «Ноттингэм»; еще мало поврежденный, одерживал верх над «Неустрашимым». Гибель его казалась неизбежной. Тем не менее Водрэйль, убедившийся уже в отваге «Лгуна», не отчаивался и всматривался в тыл.
Он правильно рассчитал: «Лгун» снова смело бросился в бой. Невероятно дерзкий и смелый кавалер направил фрегат между сражающимися кораблями и выпустил в английский шестидесятидвухпушечный корабль детский залп из своих тринадцати легких орудий. Безумная храбрость капитана привела в энтузиазм немногих боеспособных матросов; исход сражения снова стал неясным.
Но фрегат против корабля, это все равно, что жалкий ребенок против коренастого солдата. Англичане быстро опомнились и изрешеченный ядрами «Лгун» стал сдавать. Но как никак, под прикрытием своего хрупкого защитника, «Неустрашимый» несколько оправился; на нем снова зарядили пушки.
Всякая диверсия, как бы ничтожна она не была, может в критический момент оказаться решающим фактором в исходе боя и превратить поражение в победу.
Возможно, что для окончательной победы маркизу де Водрэйль следовало стрелять через фрегат. Но в таком случае «Лгун» должен был бы принять на себя значительную долю ядер.
— Чрезвычайно жалко было бы, — вырвалось у доблестного капитана, — погубить храброе судно, дважды жертвовавшее собой для нашего спасения.
Г-н Фьерсе догадался, что капитан находится в нерешительности. Три пилюли проникли в кровь его организма и тем самым он без усилий вошел в ряд мучеников и полубогов.
Он взглянул на ободрившийся «Ноттингэм» и на «Неустрашимый», бронзовые пушки которого смотрели своим черным оком — таинственным и смертоносным. Внезапно он закричал:
— Господин де Водрэйль, чего же вы медлите, стреляйте через нас. Открывайте огонь! И да здравствует король!
Дальше все разыгралось молниеносно, как по нотам. Прогремел залп с «Неустрашимого», поражая одновременно «Ноттингэм» и «Лгуна». Снасти английского корабля были переломаны, три сотни трупов валялись на палубе.
И так же, как некогда боги Олимпа завуалировали густыми облаками свое бегство, так и французские корабли под прикрытием ночи и орудийного дыма скрылись с места сражения. «Лгун» разбитый орудийным огнем, сначала метался, как раненый зверь, а потом медленно начал погружаться в воду. Англичанам удалось подобрать только кое-какие его обломки, да два-три плавающих в воде трупа. Таким образом, был извлечен из моря труп кавалера Фьерсе; сердце его было смято ядром. Преклоняясь перед доблестным врагом, лорд Хокэ, вице-адмирал Англии, отдал телу воинские почести и покрыл его флагом с «Лгуна», не подозревая, конечно, что всю жизнь этот несравненный герой был жалким трусом.
ЦЕРКОВЬ
Когда я проснулся, я все сейчас же понял. Мои часы показывали девять часов тридцать минут. Церковь была заперта. Привратник не заметил меня в моем укромном уголку; я оказался в плену.
В плену! Я открыл рот, чтобы закричать, но сейчас же пожал плечами. К чему? Никто не услышит. Снаружи шел снег. Большая площадь наверное пуста. К тому же и стены слишком толсты.
Мне не остается ничего иного, как ожидать, пока откроют церковь перед заутреней — ожидать и спать. Что за гнусная идея была у меня зайти в эту чертовскую церковь, чтобы избавиться на часок от пронзительного ветра. В особенности гнусная идея — спрятаться в исповедальню и там рисовать в своем воображении картины того, как благочестивые девы, краснея под густой вуалью, через решетку исповедуются в легких грехах своих.
Очень удачно было, что церковь была истоплена. Неверными шагами я старался пробраться к калориферу, натыкаясь на скамейки и стулья; было совершенно темно, только одна красная лампа большая, как звезда, горела там, за таинственной отдаленной аркой. Царила полнейшая тишина, и каждый мой шаг отдавался от высокого купола странным, невероятно продолжительным эхо. Около скамьи церковного старосты оказался теплый и довольно уютный уголок. Я расстелил на трех скамеечках для молитвы мою меховую шубу и довольно удобно расположился на ночь. Вокруг меня словно на страже стояла церковная утварь, аналои, дарохранительницы. И, несмотря на необычное место, я чувствовал себя благодушно и покойно. Ощущение моей полнейшей изолированности усилилось сознанием полнейшей безопасности. Внешний мир ушел вдаль и в полудремоте он мне казался далеким и страшным, но эта страшная холодная даль была от меня так далека за этими громадными стенами, запертыми дверями, за этим приятным теплом. Мои глаза привыкли к темноте, и через старинные окна церкви я мог различить прозрачно-бледную снежную ночь на улице.
Ни один звук не доносился до меня за исключением нежных и дрожащих трамвайных сигналов. По опустевшим улицам города пробежали последние запоздалые вагоны. И я заснул.
Это приключение случилось со мной в Лионе в церкви святого Иоанна евангелиста, седьмого января тысяча девятисотого года.
Я совершенно не знаю, сколько времени прошло, когда я проснулся во второй раз. Я хотел взглянуть на часы, но у меня не осталось ни одной спички. Красная лампа, которую я так долго видел раньше, очевидно, была закрыта аналоем, так как теперь я ее больше не видел.
Несомненно, что в церкви никого не было, и все-таки вдруг раздались отчетливые шаги.
Я знаю формы, в которых, обычно, выражается у людей ужас. В книгах говорится о поднявшихся дыбом волосах, холодном поте, судорожной дрожи. Я не испытал ничего подобного. Тем не менее мной овладел такой страх, что временами мне казалось, что я схожу с ума. Все способное мыслить вещество моего мозга дрожало. Вихри мыслей кружились во мне; мне не удавалось их собрать, выделить из них более ясные идеи; мне не удалось даже сделать хотя бы определенное предположение естественного или сверхъестественного характера о причине шума, который я продолжал слышать. Я оставался лежать на моем ложе, потрясенный и парализованный.