Водоворот
Шрифт:
– А как спросить, как будут звать моего мужа? – спрашивает Наташа.
– Это не так надо гадать, это надо выходить на улицу и спрашивать имя у первого встречного, – сверху вниз объясняет Зоя.
– Ну да, конечно! Кого ты встретишь во дворе у Смирнова? Только Смирнова. – Аля прыскает.
– Можно на шоссе пойти, – пожимает плечами Зоя.
– «Как ваше имя? Смотрит он и отвечает: Агафон». – Таня смеется.
– Сначала на воске погадаем. Но для верности надо набрать воды из омута и пообещать за это жертву водяному.
– Какую
– Только пообещать, не бойся. – Аля улыбается. – Самую красивую из нас.
– И кто же из нас самая красивая? – Таня надменно с полуулыбкой смотрит на остальных.
– А мы у Смирнова спросим. – Аля встает и приоткрывает щелку в окошке. – Смирнов! А Смирнов!
Тот сидит на мостках с удочкой и иногда оглядывается на освещенное окошко. Перед ним молочно-белый туман тонет в малиновом киселе заката.
– Чего?
– Кто из нас самая красивая?
Он не долго думает.
– Наташка!
Она тоже подбегает к окну.
– Ну ты и гад же! Они теперь отдадут меня водяному!
– Не бойся. Я и есть водяной.
– Ты еще не водяной! – усмехается Аля. – Вот утонешь – тогда и станешь водяным.
– Я не утону.
Девы выходят на берег в самой середине самой короткой ночи в году. Серебрится воздух, над теплой водой поднимается пушистый парок и затягивает туманом лес на другом берегу, и ажурный мост, и насыпь… Они юны и прекрасны, как речные нимфы, и одеты только в венки из васильков. Смирнов подглядывает за ними из-за коряги, стоя по пояс в воде. Этот сон будет сниться ему всю жизнь, пока он не утонет, но это случится нескоро.
Девы снимают венки и зажигают свечи, заходят в воду и пускают венки по реке – четыре огонька качаются в серебристом тумане, расходятся по сторонам. Венок Зои с красным маком замирает на месте и возвращается, остальные течение несет вперед. Алин венок прибьет к другому берегу, венок Тани уплывет вдаль, а венок Наташи затянет водоворот под мостом. Но они об этом не узнают, потому что огоньки скоро скроет туман. Об этом будет помнить только река. Но никому не расскажет.
Ковалев проснулся от грохота поезда за окном. Комнату наполнял призрачный красный свет, стоял жуткий холод, расстегнутые джинсы сползли, отчего ногу больно колола застежка ремня, а от малейшего движения глазами к горлу подкатывала тошнота. Ходики показывали половину седьмого утра.
Ковалев сел на постели – голова затрещала и едва не лопнула, очень хотелось обратно под одеяло. Ледяной пол обжег пятки, а тапок он нащупать не смог – они нашлись потом, запутанные в простыне.
Кошмар… Свинство… Да еще и перегаром будет разить весь день – в детском учреждении.
Он босиком прошлепал в кухню и трясущимися руками ухватился за банку с остатками огурцов. Выпил весь рассол до дна. Холодно было потому, что вечером
От рассола с привкусом браги его тут же вырвало. Он долго чистил зубы и порезался, когда брился, – руки тряслись. Подумал и все же сжевал засохшую горбушку хлеба с груздем – стало немного легче.
На улице снова было ясно и морозно, Ковалев вышел за калитку, стараясь ступать твердо и дышать поглубже, – вдруг в голове прояснится от свежего воздуха? Он так сосредоточился на этом, что дернулся от неожиданности, когда из темноты к нему шагнула давешняя черная старуха. Он едва не сбил ее с ног…
– Извините… Я… вас не заметил… – пробормотал он, отступая на шаг.
В тусклом свете фонаря только и было видно, что ее лицо, – одежда сливалась с темнотой. Даже жутко стало. Старуха ничего не говорила, лишь смотрела и моргала часто-часто.
– Вы что-то хотели? – спросил Ковалев, немного досадуя на задержку: ведь снова опаздывал!
Старуха продолжала моргать.
– Простите, я спешу.
Ковалев хотел ее обойти и двинуться дальше, но тут она наконец заговорила:
– Внучек, тебе, наверное, одному тяжело за домом смотреть. Уходишь рано, возвращаешься поздно…
– Да нет, все нормально. Я только ночевать прихожу.
– Я бы печку могла стопить, прибраться…
В прислугу, что ли, нанимается?
– У меня сейчас денег нет, простите. Я как-нибудь сам.
– Нет-нет, – бабка испуганно замахала руками, – какие деньги? Не надо никаких денег. Я так.
Делать ей, что ли, нечего? Впрочем, наверняка нечего. Но подобного благотворительного акта Ковалев все равно понять не мог. На воровку она не похожа, и живет скорей всего поблизости.
– А вам, простите, зачем это нужно?
Старуха помолчала, заморгала снова.
– Скучно мне, внучек, одной. Никому я, старая, не нужна. Никого у меня теперь нет. Так хоть с кем-то словом перекинуться, да и доброе дело сделать.
Прозвучало это неубедительно. А впрочем, Коля ради разговора литр водки купил и закуски принес… Может, им здесь в самом деле так скучно? А тут – новый человек. Любопытно. Ведь стояла же позавчера эта старуха, издали Ковалева разглядывая…
Ковалев вздохнул – если отказаться, она не отстанет, а время идет… Да и жалкая она была, несчастная… А дом к вечеру опять промерзнет, и топить придется до завтрашнего утра.
Он достал из кармана ключ и протянул старухе:
– Вот. Вы только печку мне стопите, а то я совсем не умею. Больше ничего не надо. И чаю там попейте. У меня печенье есть и конфеты шоколадные. Обязательно попейте чаю. И конфеты ешьте, не стесняйтесь.
Лицо ее посветлело, и вместе с улыбкой на глазах выступили слезы.
– Спасибо, внучек… Спасибо… Дай тебе бог здоровья, и доченьке твоей…
– Это вам спасибо, – пожал плечами Ковалев. – Мне идти надо, извините. Я опаздываю.