Вокруг и около
Шрифт:
Еще одна достопримечательность гостиницы – ресторан с прилегающей к нему летней верандой. Здесь, если по-сегодняшнему, собиралась центральная ереванская тусовка, смесь из в меру поддающих интеллигентов, авторитетов в законе и переживающих процесс становления цеховиков. Несовместимость разнородной публики сглаживала любовь к кофе, дозированная идеологическая фронда и задушевные беседы о вечном. Умные разговоры велись под руководством Левона Нерсесяна, интеллектуальное превосходство которого признавалось всеми. В результате получался клуб людей с разными интересами, подтверждающий, что противоположности сходятся не только в философии.
Был еще русский театр, в котором
В кино шли как в театр: дамы в вечерних платьях под беличьими шубами, когда дело было зимой, мужчины, благоухая «Шипром» и большей частью в шляпах, если старше тридцати. Но прежде чем войти в зал и сесть в обшарпанное кресло из многослойной фанеры, надо было купить билет, а это отдельная песня.
Билетные кассы по оба крыла здания были устроены таким подлым образом, чтоб, склонив голову, втолкнуть в зарешеченную дыру деньги, схватить билеты и быть тотчас выброшенным из очереди вон. Изрядно помятым, зато счастливым.
Правда, у входа в кинотеатр было другое окошечко с мобилизующей табличкой «Администратор». Здесь, согласно исполненному типографским способом тексту, обилечивались Герои Советского Союза, Социалистического Труда, кавалеры орденов «Славы» и депутаты Верховного Совета. Администратором служил рыжий человек по имени Яша. Яша возникал в оконце минут за пятнадцать до начала сеанса, выдавал билеты кому надо (а еще тем, кто совал ему в руки записки или называл правильные имена) и растворялся в пространстве.
В дни показа всенародно обожаемых «Тарзана» с Джоном Вайсмюллером, «Бродяги» с Раджем Капуром, «Утраченных грез» с Сильваной Пампанини, чуть позже «Колдуньи» с Мариной Влади и других – пространство заполнялось до краев. Перед началом вечерних сеансов в фойе на втором этаже оркестр играл танцевальную музыку, по затертому мастикой паркету скользили пары, нетанцующие обсуждали достоинства и недостатки танцующих, с нижнего этажа, дожевывая бутерброды, подтягивались остальные. Раздавался звонок, один, второй, и зрители входили в зал. Войти было трудно. По неистребимой советской традиции из двух дверных створок открывалась только одна, но и это не могло испортить удовольствия. Гас свет (когда-то выключали вручную – разом, затем благодаря установке реостата освещение зала стали убирать постепенно), и вот, потрескивая и нервно мерцая, оживал экран, но это был еще не фильм, а только журнал.
Киножурналов было два: «Новости дня» и «Иностранная кинохроника». Первый рассказывал о героических буднях трудящихся СССР: запущена новая гидроэлектростанция, шахтеры выдали на-гора рекордную тонну угля, на просторах родины заколосились поля и нивы… Второй киножурнал – хроника борьбы рабочего класса капиталистических стран за свои права и мечту жить в стране, где вводятся в строй новые электростанции, тучно колосятся поля и нивы, выдаются на-гора рекордные тонны уголька. После журнала вновь включался свет – чтоб опоздавшие, согласно купленным билетам, заняли места, после чего наконец начиналось само кино.
Что мог бы вспомнить автор, если отвлечься от экрана и вновь обратиться к залу? Между тем отвернуться от экрана, который периодически озарялся вспышками перегоравшей кинопленки, автору будет трудно. В эти минуты зал (про дам в беличьих шубах и мужчин в шляпах вы, надеюсь, не забыли?) дружно топал ногами и скандировал «сапожник!». Правда, киномеханику, вынужденному крутить изношенные копии да еще на допотопной технике, на это было решительно наплевать: склеив порванную пленку, он запускал ее по новой. И так до конца сеанса еще не раз и не два. («Фильм снят на пленке Шосткинского комбината» стали писать значительно позже, но советская «Шостка» по сравнению с немецким «Кодаком» все равно что «Москвич-408» рядом с «Мерседесом»).
Заметно возбуждалась публика и в те минуты, когда киногерои, мужчина и женщина, входили в относительно тесное соприкосновение, а их стратегические намерения разве что угадывались. Смешно конечно, но во времена бесконтактной любви на советском экране это если не порнография, то крутая эротика точно. Так вот, стоило героям обменяться братскими поцелуями либо героине едва приподнять юбку, как зал замирал в тревожной тишине. А дальше раздавалось нервное: «Горячие пирожки!», после чего сдавленный смех и снова тихо.
Еще один повод для долгих несмолкающих аплодисментов – армянская фамилия в титрах, в чем долгие годы лидировали иностранные фильмы. Успех гарантировал Артем Карапетян, отдублировавший, кажется, всех кинозвезд своего времени. Срывал аплодисменты и дирижер Карен Хачатурян, но Карапетяну все равно доставалось больше. Свою лепту в патриотическое воспитание армян внес даже сэр Уин стон Черчилль и целый ряд других киногероев, выпивавших коньяк с фирменным брендом «Арарат».
...
…Завершая повествование. «Москве» повезло. Во-первых, ее не переименовали. Во-вторых, не переделали во что-то другое, например, в магазин по продаже сухофруктов. Сохранилось без существенных изменений и ближайшее окружение кинотеатра. Правда, как автору кажется, изменился дух, атмосфера вокруг и около «Москвы». Стало не то чтобы хуже или лучше – стало по-другому. А вы как хотели?
Стиляги
Единообразие в головах приводит к однообразию во внешнем виде. И наоборот. Можно сказать и иначе. Однопартийная страна с удивительно правильным общественным строем предполагала единообразную одежду с раз и навсегда отмеренной длиной брюк для мужчин и одинаковым покроем юбок для женщин. В результате получалось море типовых голов с соответствующими уборами на них и утвержденными мозгами внутри черепной коробки. Таким образом безликая форма, сливаясь с унылым содержанием, помогала соответствовать спущенной вождем директиве: «Жить стало лучше, жить стало веселее».
К тому времени, когда «веселее» и «лучше» стало дальше некуда, на улицах Еревана начали появляться молодые люди, от которых если и не становилось лучше, то уж веселее – точно. Это были первые в Ереване стиляги, отличительная особенность которых состояла в том, чтобы одеваться не по форме. Можно сказать и так: в моде происходило ровно то, что великий Оскар Нимейер относил к архитектуре: «Она должна вызывать удивление, почти шок». Именно.
В нашем случае, наблюдая на ереванских улицах каждодневное дефиле, можно было видеть нечто среднее между лошадью Пржевальского и гуманоидами, и бдительная советская власть тотчас усмотрела в этом покусительство на идеологические устои, в чем была стопроцентно права. Тем более что переход с утвержденного обмундирования на вольные одежды происходил в музыкальном сопровождении, аналогов которому в советском репертуаре не было. По той простой причине, что его не могло быть никогда.