Волчица с Рдейских болот

Ночной лес — это всегда что-то таинственное, мистическое, иногда даже жуткое… Ухо опасливо прислушивается, вбирая в себя неясные звуки ночи. Вершины деревьев не видны в темноте… Плохо просматривается, норовя совсем исчезнуть из-под ног, едва заметная тропинка. Свежий полуночный ветер скользит между ветвями, играя листьями, создавая глухой, прерывистый рокот в вышине…

Молодая женщина, придерживающая за ручку маленькую девочку, казалось, совсем не обращала внимания на этот неуютный шум над головой, посвежевший

— Осторожно, тихонько… давай опять на ручки?

Она подхватила девочку, прижимая ее к себе, остановилась, внимательно вглядываясь в окружающую темноту, кажется, даже принюхиваясь к чему-то…

— Дождик скоро будет, Ксаночка. Не спи, золотко мое, скоро… мы уже рядом.

С ребенком на руках она пошла быстрее, безошибочно находя дорогу, уклоняясь от веток, перешагивая через выступающие из земли корни, обходя редкие камни и пни. Вскоре, забеспокоившись, она слегка потрясла ребенка:

— Ксана, не спи… О! — и зачаровано замолчала, разглядев что-то впереди — между деревьев. Заспешила туда, отводя в стороны ветки подлеска, почти не глядя под ноги, и вскоре остановилась перед огромным пнем.

Когда-то это был дуб… довольно редкое растение такого размера для Псковщины. Этот дуб когда-то был точно в два обхвата. И его срез впечатлял — стоял таким себе солидным объектом, почти монументом на пустой, отвоеванной когда-то его корнями поляне.

Женщина осторожно поставила девочку на землю, заглянула в ее глаза, спросила:

— Проснулась, маленькая? Глянь, золотко, что там есть?

Девочка сделала шажок и протянув вперед ручку, пролепетала:

— Лампочка? Огонечек?

Женщина без сил опустилась на траву, вся как-то поникла… Потом устало и расстроено спросила:

— А от чего идет огонечек, Ксаночка, глянь, что там лежит внизу, под огонечком?

— Бусики… денюжка… колечки… и сердечко.

Женщина повернула ребенка к себе лицом и сказала весомо и внушительно:

— Это очень плохой огонек, это ужасно холодные бусики и тяжелые колечки, золотко, такая кака… Вот только сердечко…

Она внимательно всмотрелась в темноту под пнем и тяжело вздохнула.

— Все, пошли домой. Давай на ручки, мама понесет тебя… ты ж не замерзла? Вот так… спи, моя квиточка, — приговаривала она монотонно и расстроено, уходя с заросшей травой поляны, унося засыпающего ребенка.

К деревне Замошье я подъезжала ближе к вечеру. Больше семи часов езды от Питера. И это еще повезло — не задерживали надолго в отстойниках возле ремонтирующихся мостов, не уперлась в хвост военной колонне, не было пробок из-за ДТП и глобального затора на выезде из города по причине дачного времени. Но устала сильно, и последние километры дороги дались нелегко.

В родном селе я не была со времени похорон мамы и отчима. Это случилось два года назад, когда зимой, в гололед, они возвращались, проведав меня в Питере. Сама трасса была щедро засыпана реагентами и обочины чернели грязью, перемешанной с солью, а вот отворотка с трассы и грунтовка обледенели. Осадков, кроме дождя, тогда практически и не выпадало… последние псковские зимы были малоснежными и слякотными, а вот подмораживало по утрам на голую мокрую землю довольно сильно. Отчим устал… мама, скорее всего, уснула… Она всегда укачивалась в машине, засыпала.

«Нива» проехала последние метры по заросшей травой улочке и остановилась у знакомой калитки. Я сидела и смотрела на дом — входить туда не хотелось. Холодно там, наверное, и сыро — хоть и конец апреля, поздняя весна, а в доме-то не топилось всю зиму… Откинувшись на спинку сиденья, расслабив затекшую шею, я оттягивала… откладывала…

— Ксанка! Ты, что ли? А что сидишь, так устала? Ты с вещами? Так я помогу. Выходи уже, хорош-хорош… — гудел возле машины сосед, — хата твоя топлена, я только вчера подсушил, как знал. Ты ж понимаешь, что совсем-то не топить нельзя… не положено. Где ключи клали — я знаю… вот и приглядывал, а то за зиму плесенью пойдет все, половицы и те сгниют.

Я осторожно опустила на землю ноги, потянулась… да — устала. Обняла соседа, уткнувшись носом ему где-то под ключицу. Здесь все мужики были здоровенными и темноволосыми, в отличие от псковских коренных — невысоких, блондинистых… не славян, оказывается, а представителей финно-угорской группы. А здесь жили совсем другие люди — потомки лесовиков — леших, когда-то владеющих огромными Рдейскими болотами и их окрестностями. Сыновья, не получившие дар в наследство. Далеко не разъезжались, привозили себе жен из армии, из учебных заведений, в которые уезжали учиться, оседали навсегда на родной земле.

Далекое, затерянное в псковской глубинке село не вымерло в девяностые и двухтысячные, когда стали закрывать школы в деревнях, убирать медицинские пункты и детсады. Потому что здесь не было мужиков, пьющих от отчаянья, потерявших надежду найти работу потому, что совхозы везде развалились.

Жители села мобилизовались и разбили клюквенные чеки, буквально руками перебрав торфяной грунт, высадив культурную рассаду крупной кисло-сладкой ягоды. Кроме того, организовали коневодческое хозяйство, закупив драгоценный племенной фонд по дешевке у известных конезаводов. В те непростые годы они тоже переживали не самые лучшее времена. Где взяли деньги на рассаду, технику, лошадей и на то, чтобы выжить всем селом, пока эти лошади и клюква станут продаваться — отдельная история.

Дядя Николай подхватил два баула с моими вещами, подвинул мощным плечом калитку… мы вошли на двор.

— Хороший дом, справный. Вот же раньше — на века строили. Я тут ради интереса ходил-ходил — только в одном месте половица скрипит… Ты сюда что — камней накидала? Как грузила сама?

— Так мне помогли… и здесь, само собой, тоже на помощь рассчитывала.

— О! Как это я не углядел вчера? Какая крапива хорошая поднимается… на припеке-то, да в затишке. Уберу я ее? — хитро заулыбался сосед, подмигнув мне.