Волчий камень
Шрифт:
– Что вас, собственно говоря, держит за границей? Вы не служите, не учитесь… Почему вам не вернуться в Россию?
– Я давно подумываю об этом, Алексей Петрович, – ответил добродушно Андрей Еремеевич, не замечая или делая вид, что не замечает, неприязни со стороны собеседника. – Я достаточно надышался европейским воздухом, пора навестить родные пенаты. Вот досмотрю здешнее представление и вернусь.
– Разве оно еще не закончилось?
– Нет, – хитро прищурился Вельгунов и принялся раскуривать одну из своих бесчисленных сигар (курильщик он был заядлый). – В начале ноября король издал указ о роспуске прусского Учредительного собрания, с которым демократы связывали надежды на реформы. Незадолго до вашего приезда в Берлин оно было окончательно распущено, и теперь в городах Пруссии поднимается очередная волна протеста. Так что мое предупреждение вам относительно того, что по немецким дорогам сейчас путешествовать небезопасно, не лишено оснований. Конечно, ваше дело, прислушиваться к нему или нет, но я бы не стал рисковать. Подумайте об Анне Сергеевне…
– Алекс только обо мне и думает, – поспешила вставить Анита, видя, как все больше хмурится лицо мужа. – Мы благодарны вам за заботу, Андрей Еремеевич, и не станем пренебрегать вашими советами. Мы здесь люди новые, многого не знаем…
– Ну и сколько же продлится эта неразбериха? – спросил Максимов.
– Не так долго, как может показаться, – ответил Вельгунов, выпуская кольцо дыма. – В Берлине поговаривают, что уже в начале декабря следует ожидать судьбоносных решений со стороны прусского короля. Фридрих-Вильгельм – человек неглупый, он понимает всю серьезность сложившейся обстановки и знает, что надо как можно скорее выпустить пар из котла.
– Что здесь подразумевают под судьбоносными решениями?
– Конституцию. Лучшего громоотвода не придумаешь. Народ встретит ее ликованием, революция сойдет на нет, и вы сможете спокойно продолжить путешествие по Старому Свету.
Анита недоверчиво качнула головой.
– Как все просто…
– Просто? – Вельгунов вынул сигару изо рта и посмотрел на собеседников со всей серьезностью, словно раздумывая, можно им доверять или нет. – В том-то и беда, сударыня, что политические события непредсказуемы.
Андрей Еремеевич явно чего-то не договаривал. Анита попыталась вызвать его на откровенность, но он заторопился и, извинившись, сказал, что ему нужно идти. Так закончился их первый разговор.
С тех пор они виделись каждый день. Ресторанчик «Лютер унд Вегнар» чем-то привлекал Вельгунова, он сиживал там часами. Аните тоже понравилось это маленькое тихое заведение, от которого веяло вековой древностью. Там они встречались за бокалом бургундского – чаще всего вдвоем, поскольку Максимов нашел в Берлине другую компанию, чьи интересы были ему ближе. Когда Анита узнала, где супруг пропадает целыми днями и чем занимается, она пришла в ужас, но Алекс был непреклонен: со свойственным ему упрямством он заявил, что ему приятнее такое времяпрепровождение, нежели беседы с каким-то проходимцем весьма подозрительной политической ориентации. Анита сочла за благо не спорить – Алекс предоставил ей полную свободу действий, и она ею довольствовалась.
– Признайтесь честно, Анна Сергеевна, – сказал однажды Вельгунов, положив ладони на дубовый столик, на котором так романтично горели свечи в старинных канделябрах, – ваш муж ревнив?
– Алекс? Что вы! Он мне доверяет. Будь он ревнивцем, мы бы не ужились. Я ведь по происхождению испанка, а испанцы свободолюбивы, как никакая другая нация.
– Хотите сказать, что господин Максимов смотрит на наши с вами фривольные беседы сквозь пальцы?
– Помилуйте, Андрей Еремеевич! – засмеялась Анита и щелкнула ногтем по пустому бокалу. – Я не усматриваю в наших беседах никакой фривольности. Сплошная политика, к которой я, признаться, не испытываю ни малейшего интереса.
– То-то я вижу, что вы скучаете! Все: с этой минуты ни слова о политике. Поговорим о чем-нибудь другом. О литературе, например. Вы знаете, я ведь был знаком с Шамиссо.
– Правда?
– Это было в первый год моего пребывания в Германии. Мы виделись несколько раз в салоне фон Энзе. Очень милый салон – хозяин прекрасно говорил по-русски, обожал Лермонтова, Пушкина и Гоголя. У него собирались многие здешние знаменитости.
– Шамиссо… – проговорила Анита, воскрешая в памяти все, что знала об этом писателе. – Он сочинил роман о человеке, продавшем дьяволу собственную тень.
– Да. И не только. Шамиссо был прекрасным поэтом, географом и естествоиспытателем. К сожалению, наше знакомство длилось недолго, он вскоре умер.
Непонятное волнение овладело Вельгуновым. Он допил вино и достал из кармана портсигар.
– Вы не будете возражать, если я закурю?
– Вы забывчивы, как мой Алекс, – сказала Анита. – Мы ведь договорились, что вы имеете право курить в моем присутствии, когда вам вздумается.
– Вы очень любезны, Анна Сергеевна. – Андрей Еремеевич сунул сигару в рот, нагнулся над столом и по-простецки прикурил от горевшей на столике свечи.
Посетители ресторанчик не баловали – видимо, со времен Гофмана он перестал пользоваться популярностью, и здесь всегда было малолюдно. Анита усматривала в этом только преимущество – к чему лишний шум?
Сегодня, впрочем, она чувствовала себя в окружении темных стен, на которых колеблющимися кляксами расплывались свечные блики, как-то некомфортно. А когда над столом поплыл табачный дым, ей и вовсе сделалось дурно, стало тяжело дышать.
– Извините, Андрей Еремеевич, я, пожалуй, выйду.
Она поднялась из-за столика, взяла свой ридикюль. По телу разливалась слабость, и Анита дала себе слово впредь не увлекаться хмельными напитками. Прав Алекс: надо почаще бывать на свежем воздухе и посвящать время занятиям, более полезным для здоровья.
– Вы на улицу? – спросил Вельгунов. – Я с вами. Действительно, здесь стало… душновато.
Они вышли из ресторанчика. Стояла стылая, характерная для поздней среднеевропейской осени погода: ветер раскачивал в воздухе мелкую, почти не осязаемую взвесь – нечто среднее между дождем и снегом. Анита закуталась в бобровую шубку (все-таки шубы в Московии делают на совесть!) и опустила на лицо вуаль. По площади сновали прохожие и катились пролетки. На первый взгляд, Берлин жил мирной жизнью, ничто не напоминало о драматических событиях, которые, по словам Андрея Еремеевича, еще не закончились.
– Приглядитесь внимательнее, – сказал Вельгунов и вытянул вперед руку с сигарой. – Видите на той стороне поваленную афишную тумбу? Две недели назад здесь была перестрелка, и ее использовали в качестве укрытия.
Анита пригляделась и на поверхности тумбы, на размокшей афише, кричавшей о скором приезде в Берлин какого-то Горди Хаффмана, увидела несколько рваных пулевых отверстий.
– Революция продолжается, сударыня…
К ресторанчику подъехал изящный двухместный экипаж. Из него вышел высокий щеголь в черном пальто и лакированном цилиндре, из-под которого выглядывали каштановые кудри, завитые a la Byron. Он в почтительной позе встал у подножки и помог спуститься своей спутнице – даме лет тридцати. Анита невольно остановила взгляд на этой паре. Одежда дамы представляла собой странное сочетание современной практичной моды и тех немыслимых платьев, которые носили в годы наполеоновского диктаторства: огромный, как купол Кельнского собора, подол начинался прямо под пышным бюстом незнакомки, до этого же места, которое следовало называть талией, доходил и видневшийся из-под шубки шейный разрез, перевитый кокетливыми шнурочками. Голову дамы венчал похожий на морскую раковину чепец с разноцветными лентами, развевавшимися подобно флагам. В руке она держала крохотный парусиновый зонтик, совершенно непригодный для защиты от атмосферных осадков и больше походивший на рапирную гарду, прикрывающую руку фехтовальщика.