Волчья хватка
Шрифт:
Натеревшись, он лёг на шкуру, прижал к ней позвоночник, нашёл место у бёдер, чтобы положить на мездру ладони, сделал глубокий вздох и мгновенно уснул.
Через три недели ему уже не хватало молока Гейши; волчонок сосал один за четверых, вскоре отлучив родных щенят от материнских сосцов, поскольку рос быстрее, чем её дети. Точнее сказать, отлучили вдвоём с человеком, с которым свела его судьба, поскольку догадливый и сообразительный, он приносил зверёныша в кочегарку ко времени, когда вымя наливалось молоком. Родные полуторамесячные щенки уже лакали коровье молоко, ели творог, отварное мясо и бульон, однако же тянулись к вымени, а оно всегда было пустым. И гончая уже привыкла к чужаку, приноровилась к устрашающему запаху и, чувствуя в зверёныше природную, ярко отличимую от своих щенят силу жизни и мощь рода, с удовольствием
Самоуверенный и спесивый человек наивно полагал, что нет ничего в мире основательнее и вернее, чем собачья преданность; он с гордостью принимал эти знаки, когда пёс лизал ему руки, исполнял команды и был готов повиноваться. И невдомёк ему было, какие природные силы таятся в приручённом ласковом существе. Впрочем, и сами собаки того не ведали, и когда блуждающие токи, вызванные средой, достигали от рода заложенные, но спящие инстинкты, происходил взрыв, от которого сотрясались все приобретённые за тысячелетия жизни с человеком привычки и обычаи.
Гейша кормила волчонка, и чем он больше высасывал из неё жизненного сока в виде молока, тем с большей страстью она вылизывала его, подчиняясь зову смутного чувства. Человеку, наблюдавшему сие действо, казалось, что происходит это от материнского желания вычистить, обеззаразить детёныша, обласкать его, возможно, утешить боли в животе, случающиеся от щенячьей жадности.
Собака же интуитивно совершала ритуал, говоря человеческим языком, производила коррекцию своей генетической природы, вбирала в себя волчий энергетический потенциал, который всасывался в её существо через самый нежный орган — язык.
Сытого волчонка тянуло на игры и ласки, и это особенно нравилось человеку, которого зверёныш просто терпел, как человек терпит временное неудобство, но вынужден жить, поскольку ничего больше не остаётся делать. Он считал вожаком стаи того, кто спас его, и ни время, ни обстоятельства не могли поколебать его приверженности. А этот кормящий человек по недоразумению считал, что он — хозяин, всесильный господин, перед которым трепещет и пресмыкается настоящий волк — виляет хвостом, лижет руки и от грозного окрика забивается в угол и трясётся, поджавши тот же самый хвост. Человеку было приятно повелевать зверем, и часто без всякой на то причины он проявлял власть, сердился, топал ногами или вообще пинал, таким образом заставляя уступать дорогу в тесной каморке. Когда же находился в добром расположении духа, то принимался натаскивать, как собаку, — приказывал исполнять команды и нарочито строжился. Зверёныш терпеливо все это сносил, ибо от природы имел представление о стае и иерархии, существующее В нем на уровне волчьего закона. Кроме вожака, были и другие волки, ниже рангом, однако имеющие власть над ним, пока он ребёнок. И они обладали правом давать пищу и лишать её, оставлять в стае либо изгонять, казнить и миловать. И потому ничего не было зазорного, противоречащего волчьему естеству в том, что он покорялся старшему и сильному, доставлял приятные минуты самоутверждения. Тем более, зверёныш был сбит с толку образом человека, исполнявшего роль не только кормильца, но и таинственного существа, излучающего страх, поскольку смириться и привыкнуть к его пугающему, ненавистному запаху он не мог ни при каких обстоятельствах.
Волчью душу раздирало противоречие, в общем-то, естественное для его возраста и разрешимое со временем, когда окрепнут мышцы и воля и когда он сойдётся с этим диктатором в поединке.
Через месяц волчонок вытянулся, догнал и почти вдвое обогнал собачьих щенков и стал тиранить их, загоняя в угол, чтобы одному и безраздельно владеть источником живительной силы. У Гейши тогда начал резко портиться характер. Портиться с точки зрения человека: в повадках все чаще обнаруживалось презрение или нелюбовь к людям, она с угрожающим ворчанием отгоняла от себя родных детей и крысилась, отнимая у них пищу, а в полнолуние неожиданно завыла, не давая спать всем обитателям охотничьей базы. И наконец, она восстала против зверёныша, однажды трепанув его жёстко и определённо, когда, принесённый в кочегарку, он сунулся к сосцам. Для него это было сигналом взросления, и волчонок прочитал его, но человеку такой поворот не понравился. Он пристегнул Гейшу на поводок, подтянул накоротко к трубе и снова подпустил зверёныша.
— Жри давай, стервец!
Волчонок тогда ещё не понимал человеческую речь, но точно определял по интонации, что от него хотят, однако язык собаки, вернее, её зубы, оказались красноречивее. Он тотчас же отпрянул от вскормившей его суки и, подойдя к её миске, стал нюхать пищу. Варёная крупа с мясными отходами ему не понравилась; он отфыркал запах и покосолапил к двери.
Человек тоже начинал кое-что понимать в поведении зверёныша и расстроился.
— И чем же тебя кормить теперь?
Дело в том, что молока Гейши не хватало давно, и человек пробовал прикармливать волчонка отварным мясом, бульоном и творогом — пищей, которую с удовольствием пожирали гончие щенки. Этот же отказывался наотрез от всякой вареной пищи, а от сырого мяса начинался неудержимый понос, от которого спасало лишь собачье молоко. С горем пополам зверёныш вылизывал сырые яйца, однако кур на базе не держали, и появлялись они здесь от случая к случаю. Увлёкшийся было кормлением и воспитанием волчонка человек снова пришёл в отчаяние, по-, скольку места в диване уже не хватало, держать его приходилось под столом в каморке, приколотив к ножкам доски, и оголодавший зверёныш мог своим урчанием и скулением привлечь внимание. Правда, он в какой-то степени осознавал своё тайное житьё у человека и, когда был сыт, отличался молчаливым характером, доставшимся от природы, особенно если за стеной, в кочегарке, появлялся егерь-собачник. Но от нехватки пищи волчонок терял бдительность, и человек спасался тем, что завешивал матрацами логово под столом. В этом случае лишённый воздуха и света зверёныш урчал, блажил и грыз доски без перерыва, однако, кроме Гейши, никто его не слышал. А та начинала беситься от звериных мук и когда в порыве неясной для человека ярости укусила хозяина, её перевели в общий вольер к гончакам.
Уже на второй день голодовки волчонок прогрыз дыру — обломанные когда-то молочные зубы отросли, но были искривлёнными, сильнее, чем обычно, загнутыми внутрь пасти, отчего иногда вцепившись в матрац, он сам не мог долго отцепиться, пока не привык. Выбравшись из логова в отсутствие своего кормильца, он устроил разгром в каморке: испортил продукты, какие были, изорвал постель и перебил всю посуду, обрушив со стены шкафчик. Единственный выходной костюм со Звездой Героя на лацкане тоже оказался на полу кое-где изжёванным и порванным, но самое главное, в клочья порвал кипу благодарностей и Почётных грамот, сохраняемых человеком со старанием и любовью. Он искал пищу, пробуя на зуб все подряд, и вовсе не хотел делать зла, однако человек расценил все по-своему — порол его верёвкой до тех пор, пока зверёныш от отчаяния не набросился на него и подросшими клыками не распорол бьющую руку, узрев в ней противника.
Кровь хлынула ручьём, кормилец испугался и убежал.
А волчонок полизал эту кровь и успокоился. Он не чувствовал вины и потому невозмутимо бродил по разгромленной каморке, продолжая вынюхивать съестное. И обиды не затаил, ибо, по его разумению, отплатил за боль и несправедливую трёпку. Отплатил не человеку — его наказующей руке и, если ожидал вражды, то именно с ней, как с отдельным существом, подобным кормящей собаке. Надо сказать, существом, никак не связанным с человеком, пока не воспринимаемым, как его продолжение, нелогичным и вздорным: то ласкающим, словно материнский язык, то сердитым и злым без всякой на то причины.
К человеческой руке нельзя было привыкнуть из-за непредсказуемого поведения.
Однако с рукой что-то произошло: вместо мщения она наконец-то принесла съедобную пищу — кусок плесневелого сыра. Волчонок в одну минуту сожрал его, а человек обрадовался, убежал и через некоторое время принёс ещё. Новой порции опять не хватило, и тогда он притащил целый свёрток приятной, позеленевшей и мягкой пищи, отдалённо напоминающей материнское молоко. Однако укус и видимый звериный аппетит заметно добавили ума руке дающей, и наутро она бросила целую рыбину, пахнущую гнилью. Волчонок сожрал её и до обеда спал как убитый, однако во второй половине дня вновь начал скулить. Тогда человек бросил ему кусок твёрдой, воняющей едким дымом колбасы. Он лишь понюхал, фыркнул и отошёл в сторону.