Волчья хватка
Шрифт:
– Я не знал, что и думать… Где же отыскали ее?
– Далеко!
– Да… За такой красой надо, как в сказке, за тридевять земель…
– Вот я и сходил за тридевять…
– Ну, как говорят, мир вам и любовь!
– А что тут искала милиция? – осторожно спросил Ражный.
– Да всякое говорят, – вновь озаботился старик. – Тут пересудов было… Кто думает, клады искали, кто, мол, бандитов каких-то. Баруздин же сказал, могилу раскопали, эксгумация была. Чьи-то останки запечатали в цинковый ящик и увезли. А еще говорят, у этого мертвеца была звериная голова…
– Агошкова
– Будто в лесу поймали и увезли. Он ведь и сам был уже не человек – останки… Ох, Вячеслав Сергеевич, может, вы зря вернулись? А если арестуют? Они вами интересовались, расспрашивали…
– Не арестуют, – заверил Ражный старика, себя и более всего – Дарью.
Прокофьев приблизился к уху, зашептал громко:
– Не знаю, милиция или кто еще… Но какие-то люди до сих пор по деревням ходят… И по лесу. Что-то ищут. А за базой наблюдают! Сам я не видел никого, но собаки чуют, тревожатся… Ночью выйду с рогатиной, обойду – вроде бы тишина и следов нет.
– Ничего, посмотрим, кто тут ходит. – Ражный засмеялся и взял Дарью за руку: – Входи в дом, избранница! Когда-нибудь и в боярский терем введу…
Она вошла в натопленную и ярко освещенную закатным солнцем избу, встала у порога, озирая пространство. А Прокофьев, словно вдруг вспомнив что-то, потянул Ражного назад.
– Вячеслав Сергеевич! – зашептал профессор уже на крыльце. – Уходить вам надо. Нельзя здесь оставаться. Это очень жестокие люди. Они Люту застрелили! И закопали у забора… А еще говорят, вашего волка тоже убили. Он сюда прибежал…
– Волк жив, – сдержанно отозвался Ражный.
– Жив?!.. Но люди видели! Как эти налетчики… стреляли! И знаете, что они сделали?.. У Мили мужа отняли.
– Она что, замуж вышла?
– Точно не знаю… Мужчину какого-то приютила. И у них такая любовь началась… Говорят, насильно отняли и тоже увезли. Звери!.. Не знаю, кто они на самом деле, но поведением напоминают бандитов! Правда, я уже плохо разбираюсь… Где милиция, где бандиты…
– Ничего, я разберусь…
Старик очистил с велосипеда намерзший снег, покрутил педали.
– Прошу вас, Вячеслав Сергеевич! – вдруг сказал страстно. – Накажите их! Сделайте что-нибудь такое!.. Чтобы навек запомнили! Заколдуйте их, и пусть ходят всю жизнь очарованные…
Ответа или обещания ему было не нужно. Прокофьев вывел велосипед за калитку, забрался на него и поехал, виляя рулем – руки тряслись…
Ражный вернулся в избу, Дарья так и стояла у порога.
– Уходить нам нужно, – проговорила она. – Нехорошее предчувствие…
– Теперь мы дома. – Он усадил невесту в красный угол. – Ничего не бойся. Здесь мы завершим Пир Радости.
– Не забывай, я была кукушкой, – напомнила Дарья. – У меня обостренное чувство опасности.
– Я хочу, чтобы ты наконец-то стала моей женой! – Ражный открыл подпол. – Сейчас кое-что покажу!..
Он спустился по лестнице и сразу же обнаружил, что здесь кто-то побывал – тайник открывали! По крайней мере, пустые бочки у стеллажа стоят иначе.
Освободив вход, он протиснулся в каменный подвал, огляделся при свете спички и открыл сундук…
Чаши не было, впрочем, как и бутыли с дубовым маслом…
Ражный
– Все равно не уйдем, – сказал он. – В конце концов, обряд – это лишь дань традициям… Сейчас я истоплю баню. И мы смоем дорожную пыль.
Дарья проводила его пристальным ловчим взглядом…
Следы обыска и присутствия чужаков были повсюду, а в бане не только мылись и парились, но и вовсе кто-то жил, оставив после себя консервные банки, окурки и прочий мусор, разбросанный всюду. Все это можно было вымести, отмыть и вычистить, но Ражный знал, что ощущение осквернения не исчезнет. Древесина, эта живая материя, как губка, впитывала в себя то самое свечение энергии, исходящей от людей и зримой лишь в полете нетопыря. И если на открытом воздухе она быстро таяла, поглощаемая солнцем, то здесь проникала глубоко внутрь, накапливалась и потом могла незримо отравлять среду обитания. Или, напротив, облагораживать ее, когда в дом входил человек с открытой душой и чистыми помыслами.
Люди, осквернившие стены, источали страх за собственную жизнь и, как следствие, ненависть к окружающему их пространству – всё, что принято было считать мирским духом, ныне царящим повсюду…
Это относилось к области тончайших материй и чувств, давно утраченных в миру, и поэтому уже никто не мог толком объяснить, почему старые обычаи строго-настрого запрещают впускать в дом нищих, приносить что-то с кладбища, снимать и носить одежду с мертвецов или брать вещи с пожарища. Соседствующие и часто роднившиеся с араксами старообрядцы только поэтому не впускали в свои жилища чужих, не разрешали молиться на свои иконы и не давали посуды, чаще всего деревянной.
Избавиться от осквернения можно было лишь вытесав стены, сменив полы и потолки, или вообще сжечь постройку…
Ражный вернулся в отцовский дом, сел рядом с избранной и названой.
– Здесь нельзя оставаться на ночь, – проговорила она. – Твою вотчину превратили в западню.
Солнце заканчивало свой очистительный дневной круг и теперь, пронизывая тучу огненным шаром, стремилось к далекому горизонту. До захода оставалось четверть часа, и еще можно было успеть на могилу отца…
Ражный молча взял Дарью за руку и вывел на тропу, петляющую вдоль реки. Дороги на кладбище не было, в последний путь покойных обычно носили на руках, однако под снежной порошей проглядывал свежий тракторный след. Оставалась надежда, что он отвернет куда-нибудь в пойму, на старые заливные покосы, – не отвернул и точно привел к отцовской могиле.
Надгробного камня, когда-то привезенного из Валдайского Урочища, не было…
А значит, отец не мог уже дать своей живительной энергии, которая спасала в минуты крайнего ослабления.
– Вот я и осиротел, – сказал Ражный вслух. И в тот же миг ощутил, как резко сжалась рука избранной и названой. Ражный оторвал взгляд от глубокой вмятины, оставленной камнем…
Прямо перед ними, привалившись плечом к дереву, стоял калик – тот самый, что водил его в Сирое Урочище. Стоял и дерзко, нагловато улыбался.