Волчья яма
Шрифт:
Новая попытка также не принесла успеха – человек наваливался грудью на обрыв, шкрябая башмаками по усохшей, с корнями земле, а взобраться наверх не мог. И опять обессиленно оседал наземь. Но он неукротимо стремился в лес, под сосны, где, казалось, ждало его спасение...
После очередной попытки потерял сознание...
Придя в себя, не сразу понял, где он. Рядом была земляная стена обрыва, под ней лежала неширокая полоса тени, – солнце заходило за бор, и бомж ощутил прохладу. И тогда он вспомнил солдата: когда же вернется солдат? Хотя вряд ли вернется. Зачем ему возвращаться на погибель в эту проклятую зону? Пусть идет в белый свет, может, найдет где подходящее место. Напрасно он его здесь держал, успокаивал и утешал, надо было сразу прогнать. Отругать последними словами и прогнать дурака – куда лезешь! Так нет, посочувствовал и – погубил. Потому что вряд ли и он долго протянет, покаянно размышлял бомж. Теперь ему стало понятно, почему партийный инструктор сюда не поехал, только расхваливал зону. Никого она не закаляет – она всех губит. Но что без толку обижаться на инструктора, который, может, выполнял свой партийный долг – агитировал за то, к чему самого не притянешь веревкой. Эти люди всегда так делали.
Он стал свободным человеком – бомжом. Что он с того поимел, как распорядился своей свободой – иное дело. Его отец ни о какой свободе не имел понятия, всю жизнь вкалывал во имя процветания родины в Богом забытой сельской школке. А как умер, похоронить было некому. Хорошо неделю спустя соседка обнаружила мертвого. Сына, конечно, найти не могли, у покойника не было адреса, потому что сын не писал – не о чем было. Наверно, так же считали и остальные два сына, жившие неизвестно где и об отцовской смерти, возможно, до сих пор не узнавшие.
Нехороший он был по отношению к отцу, не лучший и к сыну, тому лобастенькому Дениске, которого некогда оставил в ракетном гарнизоне. Но если к родителю особенных сантиментов он никогда не испытывал, то за сына всегда болела душа: какой он? Где? Жив ли? Все собирался написать, съездить, но куда и на что? Да и бывшая жена, мать Дениски, разве могла ему ответить – та лишь домогалась от него алиментов. А Дениски, может, уже нет и в живых, может, погиб где-нибудь в Афганистане, Анголе, Вьетнаме, в какой-нибудь из горячих точек. Да если откровенно, он страшился узнать горькую правду о сыне и жил, избегая какой-нибудь вести о нем. Ему навсегда хватило той горькой боли прощания, которую он испытал в памятный день своего отъезда.
Уехать был вынужден, рассчитывал сделать это тихо, в удобный момент, когда жены нет дома. Разведенные, они долго жили в одной квартире, в одной комнате и между ними – сынок, пятилетний Дениска. В тот день с утра жена отправилась в столовку, он, не очень трезвый после вчерашнего, побросал в сумку свое барахлишко, надел шинель со споротыми погонами. Дениска сразу приметил отцовские сборы и бросил игрушечный автомобильчик, с которым возился на полу. «Ты куда, папка?» – «Я скоро», – соврал отец, чтобы не будоражить сына. «Ты в магазин за шоколадкой? – допытывался мальчик. – Возьми и меня». – «Я не в магазин, я в другое место». – «Возьми и меня в другое место», – будто предчувствуя что-то, набивался сын и стал торопливо надевать курточку. Что было ему делать? Строго прикрикнуть не хватало решимости, но и взять его он не мог. «Оставайся дома», – не очень строго приказал отец, и Дениска заплакал. Детская душа, наверно, почувствовала скверное, обмануть ее было нельзя. А он тогда и не подумал, что больше им не увидеться. Выскочил за дверь и набросил на пробой клямку. Замыкать не стал, продел в пробой дужку замка. В комнате обиженно плакал Дениска. Этот плач звучал в его памяти все последующие годы. Иногда затихал, в другое время, внезапно возникнув из прошлого, звучал пронзительно до отчаяния.
Однако где же солдат? Почему не идет солдат?
Бомж уже готов был отказаться от своих великодушных мыслей – пусть солдат не возвращается, – теперь ему стало необходимо, чтобы он вернулся. Зачем? – не имел представления, вряд ли солдат мог чем-либо ему помочь. Но, может, принесет хотя бы глоток... Бомжу так хотелось глотнуть – чувствовал, сразу бы легче стало. Как легче было всегда, когда выпивал. Дурак он, что понадеялся, будто отвыкнет в зоне. От выпивки не отвыкают нигде...
Возможно, выпить – было самое лучшее в его безрадостной жизни, а от лучшего разве отказываются? Так жаль, что самые разумные мысли приходят непоправимо поздно.
Но где же солдат?
Непонятно почему, он снова попробовал взобраться на обрыв, обрушил с него пласт земли, и все неудачно. Для чего он туда карабкался – кто знает. Но такова была его неосознанная воля – куда-то карабкаться. Запоздавшая, зряшная воля. Как и все запоздавшее, она не могла быть удачной. И он свалился под обрыв. Наверно, спасения ему уже не было, и подсознательно он чувствовал это. Но какая-то добрая или злая сила влекла его туда, на обрыв, к их недавнему лежбищу. И тогда он понял, что это – финальный зов его жизни. Умереть надлежало на своем ложе, в родном углу, на своей земле...
Но где его родной угол? Никакого угла у него давно уже не было. А может, не было никогда. Родился в одном краю, жил в другом, умирать притащился в третий. Мать – сыра земля была его родиной и станет его могилой.
После очередной попытки взобраться и очередной неудачи он вдруг почувствовал, как огнем полыхнуло в груди. Чем-то соленым наполнился рот. Сплюнул в песок, чувствуя, как во рту опять набегает влага. Не сразу понял, что пошла кровь – кровь из горла. Это его испугало, но только в первый момент. Наверно, так оно и должно быть, все в порядке вещей. Предыдущее было лишь подготовкой именно к такому концу.
Он лежал на боку под обрывом и, не выплевывая кровавые сгустки, лишь повернув голову, ждал. Кровь плыла на песок, и крови было много. Он ждал, когда она вся иссякнет. Наверное, с ней иссякнет и жизнь.
Но, может, раньше придет солдат?..
Солдат был необходим ему – а для чего, он толком не знал. Что бы он поведал солдату? Вообще поведать он мог о многом, но сейчас не знал, о чем именно. О чем в первую очередь? Разве проститься. Не с ним, этим неудачником – парнем, которого скрутит та же самая радиация, что скрутила его. Наверно, для прощания с жизнью. Какая бы она ни была, хорошая или плохая, но то была жизнь. Лучше и хуже ее ничего не бывает на свете.
И все-таки он хотел дождаться солдата. Может, тот принесет... Хотя бы для прощания. А так...
Что значило это непонятное «а так», он уже не додумал. Его туманное, в провалах сознание угасало. Постепенно, трудно, будто из последних сил цепляясь за явь. Наконец угасло совсем...
Солдат нес картошку, он очень спешил. Небольшое ведерко отрывало руки, и он все перехватывал его за проволочную дужку-то в правую, то в левую руку. Неизвестно, или оно действительно стало таким тяжелым, или он очень ослаб в этой дороге? Время от времени останавливался под соснами, ставил ведерко наземь и недолго отдыхал, оглядываясь по сторонам. Но волка пока не видно было, волк за ним не бежал. Да и вряд ли он способен бежать, этот плешивый доходяга, успокаивал себя солдат. Но и человек терял силы, хотя и был молод. Он трудно дышал, весь взмок от пота, но бушлата не снимал. Снимал только шапку, когда отдыхал. Потом то надевал ее на потную голову, то снова клал на картошку в ведерко. И так и этак было тяжело и неудобно. Зимняя шапка мешала ему, но и бросать ее не хотелось. Неделю назад, когда возле реки он скинул шапку, бомж строго прикрикнул: «Надень!» – «Зачем?» – «Не знаешь, зачем?» – ответил бомж вопросом на вопрос. Солдат не знал, зачем, но шапку надел и больше ее не снимал. Может, шапка защищала голову?
Солнце уже склонилось над лесом и светило сбоку. Между сосен гуляли и переливались дымчатые отсветы косых лучей, полосатые тени стлались по мшистой земле; потрескивали сухие ветки под сапогами. Кое-где начали зацветать ягодники клюквы и брусники. Но ягод еще не было. Дождется ли он нынче ягод? – со щемящей грустью думал солдат.
Болото он обошел стороной, где-то остался и сухой рыжий лес. Продравшись сквозь чащобу мелколесья, вышел наконец к берегу речки. Отсюда уже недалеко до их стойбища, и он приспешил свой шаткий шаг. Хотелось как можно скорее...