Вольф Мессинг
Шрифт:
По настоянию местного директора почты, являвшегося по совместительству председателем эейслебенского общества, занимавшегося «изучением тайн природы», мое выступление приберегли под конец, а до того жару давали Шуббель и наши дамы.
Первой, потрясая гривой, на сцену вышла Бэла, невенчанная жена Гюнтера, и спела куплеты. Это было очень жизнерадостное зрелище, много аплодисментов. Далее скетч с участием Гюнтера. Объяснив публике, что «дорогая женушка» где-то задерживается, он встал на руки, упакованные в специальные кожаные мешочки. Публика затаила дыхание, наблюдая как инвалид-фронтовик (так он представился), уселся на стул лицом к зрителям и, зажав между пальцев ног ножик, начал чистить картофель. При этом Гюнтер в рифму проклинал всех подряд — победителей, репарационную комиссию, веймарских говорунов, «жирных котов» из Союза промышленников,
— Эй, парень ты случаем не из красных? Их у нас здесь не любят.
— Нет, — ответил Гюнтер, — я из безруких. Умелец, каких поискать, да и по женской части я мастак. Если кто из дам желает проверить, пожалуйста.
Ворвавшаяся на сцену фрау Марта, потрясая огромной бородой и скалкой в руке, крикнула.
— Я тебе сейчас проверю, какой ты мастак, кот ты мартовский!
Из толпы донеслись крики: «Бей его, пролетария!» — что свидетельствовало о подспудной приверженности зрителей к национальным ценностям. Пока фрау Марта гонялась по сцене за неверным супругом, они били кружками о столы, кричали «Хох», затем грянули «Пивной марш».
Удачным оказался и финал этой незамысловатой пьески. Гюнтер, умоляя о помощи, воззвал к любовнице. На сцену ворвалась женщина-лошадь, чье появление публика встретила громом аплодисментов и приветственными криками.
После них пришел мой черед. Директор местной почты предварил мое выступление коротенькой лекцией о непознанных тайнах природы. Свое выступление он закончил призывом к собравшимся принять посильное участие в предстоящем научном эксперименте, который уважаемый «герр профессор» — так он представил меня — любезно согласился произвести в присутствии почтеннейшей публики. Для этого необходимо было выбрать комиссию. В комиссию вошли пять человек — сам начальник почты, уже знакомый мне почтальон, разъезжавший по Эйслебену на велосипеде, а также другие уважаемые граждане. Мне завязали глаза, и почтальон, человек восторженный, прекрасный индуктор, желающий всеми силами проникнуть в тайны непознанного, осторожно поддерживая за локоток и указывая путь, проводил меня со сцены. На площади установилась тишина, и я мысленно вообразил, как члены комиссии, согласно условиям эксперимента, азартно рисуют на доске кружки различного диаметра.
За кулисами почтальон стыдливо признался, что зовут его Теобальд, но все окликают его Тео, что ему посчастливилось побывать на моем выступлении в Лейпциге, и он восхищен моими попытками приоткрыть дверь к тайнам непознанного. Почтальон уверил меня, что для него великая честь помочь мне в проведение эксперимента. Я слушал его в пол-уха, мои мысли были заняты тем, что происходило на сцене.
Любители открывать тайны мироздания потрудились на славу. Они изрисовали доску вдоль и поперек. Когда Тео помог мне подняться на сцену и снял бархатную повязку, я на мгновение повернулся к доске, затем отвернулся и произнес:
— Нарисовано четыреста двадцать восемь кружков.
Подсчет занял пять минут. Число оказалось правильным. Любители пива дружно грянули «Хох» и затянули «Trink, Bruderlein, trink!»
Trink, trink, Bruderlein, trink! Lass deine Sorgen zu Haus. Maide den Kummer und maide den Sсhmerz Dann ist dein Leben ein Schetz [28]Затем на доске написали два шестизначных числа. Я мгновенно сложил их, поделил и умножил. На каждую операцию мне потребовалось три-четыре секунды напряженного внимания. Комиссия во главе с мэром проверила ответы на бумаге, все сошлось.
28
На этот раз площадь откликнулась на удивление жидкими аплодисментами. Уязвленный, я решил наплевать на запрет господина Цельмейстера и под голосистое завывание «Roslein, Roslein, Roslein rot…» [29]
29
Розочка, розочка, красная розочка…
Меня вновь увели со сцены. Спустившись по ступенькам и закурив, я случайно глянул вдоль проулка — из ворот гостиницы выезжал какой-то грузовик. Я тогда мельком отметил — зачем грузовик в таком живописном месте? На задах меня продержали минут десять. Спрятать выбранную комиссией вещицу доверили почтальону, известному своей честность и неподкупностью.
Затем начались чудеса. Вернувшись на сцену, я схватил Тео за руку и попросил напряженно думать о том, где спрятана эта таинственная штукенция. Несколько секунд мне хватило, чтобы выбрать направление, наконец я бросился на площадь, таща за руку восхищенного моей расторопностью почтальона.
Мы торопливо помчались вдоль рядов — мысли местного почтаря были просты и безыскусны. Сначала, наверное, для того, чтобы не выдать местонахождение спрятанного предмета, они скакали с предмета на предмет — он не любил, но «уважал» евреев, особенно таких как я, «научных работников», так он мысленно выразился; то и дело пытался отвлечь себя велосипедом, которому требовалась смазка; не к месту вспомнил о какой-то тетушке Гертруде, которую слишком холодно приветствовал сегодня. Надо будет не забыть поздравить ее с днем рождения. Далее, увлеченный экспериментом, мыслил уже более последовательно. Реакция на мои подергивания стала вполне доступна, он работал без подвохов, но, рассуждая научно, какой подвох мог смутить Мессинга? Вскоре я учуял направление и повел Тео вдоль третьего ряда столов. Зрители поворачивались и, позабыв о пиве, во все глаза наблюдали за нами. Скоро на площади утих шум, окончательно унялись певцы, прекратились разговоры. Я торопливо шел вдоль скамеек, пока не добрался до зрителя, единственного, кто так и не удосужился повернуться ко мне. Я был уверен — предмет у него. Он сидел спиной к проходу, низко опустив голову — какая более явная примета могла бы выдать его?! Лихорадочно забегавшие мысли почтальона утвердили меня в этой догадке.
Другой вопрос — что искать? Кошелек? Нет. Ключ? Носовой платок? Нет. Листок бумаги? Нет. Листок бумаги, сложенный вдвое? Нет. Сложенный вчетверо? Нет. Удостоверение? Нет. Авторучка? Нет. Фотография? Нет. Значок? Нет. Игральные карты или одна карта? Нет. Иголка? Нет, но что-то близкое. В ряд, последовательность. Гребень? Нет, похоже, но не то. Расческа?
Ужас, охвативший Тео, подтвердил — да, это расческа, необходимо отыскать расческу. Я попросил почтальона обратиться к таинственному незнакомцу — пусть тот повернется ко мне. Я уже знал, где спрятана искомая вещь — в правом кармане пиджака. Почтальон, растерянный и восхищенный, потрепал так и не соизволившего повернуться зрителя по плечу. Тот неожиданно поднялся, перешагнул через скамейку и уселся лицом ко мне.
Я потерял дар речи.
Вилли Вайскруфт не спеша достал из бокового кармана расческу и передал моему индуктору, при этом снисходительно объяснил изумленному нарушением правил Теобальду.
— От господина медиума ничего спрятать невозможно.
Мне же посоветовал.
— Закрой рот.
Я исполнил команду и все, что случилось потом, текло через меня, как через уставшую, сонную лошадь, склонившуюся попить воды после напряженного трудового дня.
Воспользовавшись паузой, музыканты из приглашенного оркестра грянули туш, затем принялись с непонятным усердием наяривать досаждавший мне модный фокстрот. Вмиг у меня отчаянно заболела голова. По-видимому, боль отразилась на моем лице, и кто-то из сидевших рядом с Вайскруфтом зрителей поспешил налить мне рюмку яблочной водки. Я сглотнул содержимое, и всякая способность к запредельному видению вдруг оставила меня. Напоследок, правда, обожгла смутным предчувствием беды. Я попытался ухватиться за это предчувствие, овладеть им, но мне поднесли еще одну рюмку. Сил сопротивляться не было, фокстрот с неослабевающей силой давил на психику. Я выпил вторую рюмку и даже сердечно поблагодарил за поднесенный мне яд.