Волга - матушка река. Книга 1. Удар
Шрифт:
— Что? Посевная? Да что вас тревожит? Да ну! Рапорт о посевной скоро подадим. В этом году выскочим на первое место: проработали посевную на всех собраниях… и на пленуме райкома… Резолюции такие — ай да ну!
— А вы как смотрите на весну: благоприятная или неблагоприятная?
— Меня удивляет, Аким Петрович: объективные причины выдвигаете? А что она нам, весна-то? Скворцы поют-заливаются… Ну и шут с ними! Мы сеять-то будем, большевики, а не весна и не скворцы.
— Вы не от имени большевиков говорите! — резко ответил Аким Морев. —
Вторым был вызван Ростовцев. Он отличался, как и Сухожилин, внешней опрятностью: на нем всегда был отутюженный костюмчик, галстучек, руки чистенькие, ногти аккуратно подстриженные, волосы гладко причесаны, сам весь собранный… и почему-то напоминал новенькую заводную детскую игрушку.
— Как у вас с посевом? — спросил его Аким Морев.
— Все идет по плану, разработанному облисполкомом от шестнадцатого февраля, за номером двести семнадцать. Сев уложим в семь дней. Возможно, в шесть, но нет смысла торопиться — лучше в семь.
— А может быть, надо уложить в два дня. Весна-то ведь коварная.
— Но… указания есть, товарищ Морев. Облисполком нам прислал.
— Да вы не укрывайтесь за указаниями, как за каменной стеной…
Третьим Петин вызвал Лагутина из Разлома.
— Беда, — сразу заговорил тот.
— Что за беда?
— Весна все планы поломала. Опытные колхозники, да и мы с Назаровым понимаем, что при такой весне медлить с севом нельзя. Надо не дни урывать, а часы.
— И что же вы думаете делать?
— Сеять в грязь. Все наготове: там, где невозможно пустить сеялку, пойдут колхозники с кошелками, будут сеять вручную… Вот и боимся: редактор Рыжов нападет на нас за «вручную»-то…
— Не нападет: он человек разумный. Сейте, сообразуясь с местными условиями, — ответил Аким Морев и обратился к Астафьеву: — А вы в своем районе тоже намереваетесь сеять в грязь?
— Нет. Нам этого делать не надо: у нас в почве достаточно влаги… пустим сеялки.
— Но если бы вы были не в Нижнедонском, а в Разломовском районе, тогда?
— Пожалуй, так бы и поступил, как Лагутин. Пожалуй, да, — задумчиво произнес Астафьев. — Пожалуй, единственный пистолет против суховея: зерно, брошенное в грязь, безусловно прорастет и зацепится за жизнь… растение будет иметь силу, хотя и незначительную, противостоять жаре. Да, пожалуй, так.
В эту минуту в кабинет вошел Иван Евдокимович Бахарев, в темно-сером костюме, прекрасно сшитом и великолепно сидевшем на нем. Академик и сам за это время как-то подтянулся: выпрямился и помолодел. Даже голос и тот, до этого приглушенно-хрипловатый, приобрел юношеский звон.
— Да вы, Иван Евдокимович, прямо-таки… — Аким Морев хотел было сказать «женихом выглядите», но сказал: — Прямо-таки молодцом выглядите.
— Особые порошки принимаю, Аким Петрович, — звонко ответил академик. — Иван Яковлевич! — воскликнул он, увидев отошедшего в тень Астафьева. — Здравствуй, ученик, перед которым я с удовольствием
Астафьев смутился, казалось — он даже ростом стал как-то меньше, глаза его, до этого порою весьма злые, тут потеплели, а сам он жался в уголок, но Иван Евдокимович извлек его оттуда и подвел к Акиму Мореву, продолжая говорить:
— Мой ученик. Мой! Горжусь. Не то что Назаров или Лагутин. Те, ясно, молодцы… но торопыги… хотят на каменной плите пшеницу вырастить. А этот, ох, умный… Он… как вы мне прошлый раз сказали, Аким Петрович?.. Ага, «запрячь»… Он запряжет законы природы… Так за это… Ну, выдам тайну… видел ее собственными глазами… на днях все прочтут в газетах… Вас, голубчик, правительство награждает званием Героя Социалистического Труда… с вручением ордена Ленина и Золотой Звезды. Малинов пытался вас разнести, а правительство наградило. А! Что? Может, думаете, что я настоял? Было маленько… Но я мог бы ведь настаивать, чтобы так отметили, ну, например, Назарова или Лагутина. Настаивай сколько угодно, но если не заслужено — не дадут награды. Дела ваши, Иван Яковлевич, настояли и потребовали, я бы сказал. Что же вы молчите? — спросил он, не замечая того, что сам не дает Астафьеву произнести ни слова.
— Да вы же его, Иван Евдокимович, совсем забили: и учеником, и учителем, и вдруг — награда. Он даже дар речи потерял, — смеясь, проговорил Аким Морев. — Что ж, раз академик открыл тайну, и я могу ее открыть: бюро обкома известно, что вас наградили, Иван Яковлевич… и я поздравляю.
— Шутите, — только и вырвалось у Астафьева, но подумав, он как бы про себя сказал: — Значит, я семнадцатый. У нас в районе уже шестнадцать Героев Социалистического Труда.
Следом за Иваном Евдокимовичем в кабинет вбежал встревоженный Опарин и еще от двери, идя к Акиму Мореву, проговорил:
— Что? В чем дело? Почему перемена в повестке дня и в таком пожарном порядке?
— Доложит о состоянии весны Иван Яковлевич Астафьев. Надо принимать срочные меры, — ответил Аким Морев.
— А какие? Здравствуйте, Иван Евдокимович! Здравствуйте, Иван Яковлевич! Какие, Иван Яковлевич? Срочные, пожарные?
— Слышал, слышал, — входя, говорил Пухов улыбаясь. — Слышал, весна ломает планы наши. Ай да Иван Яковлевич! Перевернул, значит, повестку дня.
— Почему же ты так светишься? — наскочил на него Опарин.
— У нас в промышленности такого нет. Нам весна — будь ярая, будь вялая — нипочем: цехи работают независимо от погоды. Вот и вам говорю, многоуважаемый академик, подстраивайтесь к нам, к промышленности. Да, кстати, Аким Петрович, шутки в сторону. Дело, конечно, весьма серьезное, — хмурясь, произнес Пухов. — Она, такая весна, безусловно может воздействовать в конечном счете и на промышленность: хлебца не будет, вот и положишь зубы на полку. Да… еще беда: Сухожилин у меня только что был… пьяненький.