Волгины
Шрифт:
С этой минуты в своем доме они стали чувствовать себя как чужие… Комнаты были заполнены тихим, брюзгливым голосом Гетлиха, мягким поскрипыванием его сапог, запахом виолы и сигарного дыма.
Круглолицый, с веселыми зелеными глазами Франц распоряжался в квартире, как дома, брал, что было нужно, возился на кухне. Засучив рукава тужурки, беззаботно мурлыча бравурные баварские песенки, он то и дело варил и жарил на плите какую-то снедь, мыл, чистил, орудуя щеткой. Синий чад, запах поджариваемого сала и жженого кофе стояли на кухне.
Гетлих просыпался в девять часов, долго
Юрия пугало это подмигивание, он торопился отвязаться от назойливого немца и скрыться в своей комнате. Он все еще мучился над обдумыванием своего положения и наконец пришел к решению — быть терпеливым и для ухода из города подождать более удобного случая.
На четвертый день своего заключения Юрий, наконец, решил выйти из дому и узнать, что делается в городе. Он не послушался Калерии Петровны, не стал бриться и, натянув старое пальтишко, обмотав голову башлыком, вышел из дому.
Холодный, сырой воздух хлынул на Юрия. Голова приятно закружилась. Порошил редкий снежок, присыпая крыши домов, страшные развалины и булыжник мостовой тонким подтаивающим слоем. Затхлый запах гари и мокрого пепла носился в воздухе. Некоторые зияющие обрушенными стенами и провалами окон дома на главной улице продолжали дымиться.
Юрий не узнавал города. Полуразрушенные, черные от копоти стены, битый кирпич, стекла, горы хлама на каждом шагу… Попадались неубранные трупы, вывалянные в грязи и пепле так, что узнать, военные это или гражданские, было невозможно. Из развалин одного дома выбежала рыжая, с отвисшим брюхом, нажравшаяся собака и, по-волчьи оборачиваясь, опустив хвост, скрылась за углом… Юрию вспомнились вычитанные из какого-то романа мрачные картины средневековья, и ему стало совсем невмоготу.
На главной улице было оживленнее. Робко прижимаясь к руинам, неуверенно брели редкие городские жители. Группами стояли и шагали немецкие солдаты в пилотках. Грузный топот сапог, надменные лица, подозрительно ощупывающие каждого русского взгляды.
На мостовой фыркали нефтяным чадом танки, бронетранспортеры, танкетки, вереницей стояли орудия, громадные четырехосные грузовики. Возле всей этой рычащей, лязгающей железом, глухо гомонящей массы, широко расставив ноги (поза попирающих чужую землю победителей), воняя трубочным перегаром и перекликаясь, стояли озябшие пруссаки в тонких шинелях-балахонах, прохаживались на журавлиных негнущихся ногах офицеры.
После долгого сидения в квартире Юрию казалось, что все это снится ему. Перед ним открывался какой-то другой — незнакомый город, какое-то другое — неправдоподобное далекое время.
«Остаться? Жить в этом чужом городе? Отец, мать, сестра — там, я — здесь?.. — спрашивал себя Юрий. — Нет, бежать, бежать сегодня же ночью… Переправиться через Дон… Скорей к своим, к своим».
Какая-то сила потянула его на знакомый перекресток. Он дошел до угла памятного ему переулка, где переодетые немцы остановили машину начальника дороги.
В тени ворот горбился старик в рваном полушубке и подозрительно смотрел на Юрия. На противоположной стороне ревел огромный грузовик, прохаживались немцы. Где-то на юге, за Доном, бухнуло орудие, и эхо прокатилось под низким пасмурным небом.
— Эй, гражданин! — тихо окликнул Юрия старик.
Юрий обернулся..
— Вы бы не ходили тут… Тут немцы следят… — торопливо сказал старик. — Начальника советского они расстреляли тут и тело не велели убирать… Три дня лежал, а нынче ночью кто-то утащил… Вот и подкарауливают… Проходите, проходите…
По спине Юрия пробежал мороз. Он ускорил шаги и, не оглядываясь, свернул в переулок.
Всюду в городе стоял противный, мутивший душу запах нашествия… У подъезда, прямо из подкатившей походной кухни, тучный, краснолицый немец с засученными рукавами, в белом клеенчатом фартуке черпал из котла горячую темную жидкость, наливал в солдатские котелки. От котелков и алюминиевых манерок валил горьковатый пар. Гитлеровцы ели колбасу и пили кофе стоя, дуя в кружки, громко чавкая и переговариваясь. Тут же в козлах стояли их автоматические винтовки.
Часовой, выставив ружье с плоским штыком, загородил Юрию дорогу:
— Хальт! Цурюк!
Юрий попятился назад.
— Хальт! — раздался резкий окрик за спиной.
Юрий остановился, не зная куда идти.
— Фор! Айн, цвай, драй! — стал считать позади насмешливый голос.
Юрий шагнул вперед, но его вновь остановили. Он совсем растерялся, бестолково закружился на месте.
— Хальт! — опять крикнул часовой.
— Рус, ха-ха. Танцирт! Го-го! — обрушился на Юрия издевательский хохот.
— Марширт! Айн, цвай, драй!
Унижение сдавило душу Юрия. В нем закипела злоба. Неужели он так бессилен? Где его честь, достоинство? Что с ним произошло?
…Серое небо, серый снег… Быстро темнеет. Куда идти? Куда скрыться? О том, чтобы переправиться через Дон, теперь и думать нечего. Всюду фашистские солдаты, всюду их голоса, бряцанье оружия.
Чтобы перейти реку, следует нащупать безопасную лазейку, пробираться ночью, тайком, может быть, ползти под пулями… Ведь у него никаких документов. Где-то — не помнит — оставил их. Хотя бы какую-нибудь бумажку о том, что он простой канцелярист, беспартийный, едет к родственникам в одну из станиц. Только бы перешагнуть Дон…
Усталым и разбитый, Юрий вернулся домой. Внизу, у подъезда, стояла Калерия Петровна.
— Юрий Николаевич, — приглушая голос, задышала она ему в лицо, — что вы делаете? Вы же подвергаете себя и меня опасности. Поглядите, на кого вы похожи. Партизан, честное слово! Гетлих уже справлялся о вас. А я рекомендовала вас с лучшей стороны.
— Что вам нужно от меня? — вдруг закричал, задыхаясь, Юрий и задрожал от бешенства. — Я сам буду отвечать за себя! И прошу избавьте меня от вашей опеки!