Волк. Рождение
Шрифт:
– Хвала Высочайшему, явившему чудо!
Потом, оставив меня в покое, бросается к одетой в потёртое неуклюжее платье женщине, моей тамошней ровеснице по виду, трясёт её за руки, непрерывно вопя о милости, дарованном каким то святошей с непроизносимым именем, а я стараюсь прокачать ситуацию дальше… Женщине вряд ли больше тридцати лет. Просто выглядит старше. И, кажется, она биологическая мать носителя. Жаль пацана, но увы, его уже не вернуть… А та смотрит на меня, потом вновь подходит поближе, садится рядом на кровать, гладит меня по голове, которая страшно зудит:
– Атти, родной мой… Ты вернулся…
…Откуда я вернулся, интересно? Но молчу, потому что любое слово, сказанное сейчас мной,
– Мама…
– Высочайший… Он выпил мой яд… Прими его Высочайший… Не оставь своей милостью…
Так. Высочайший, судя по всему, основной местный Бог. А я то уж подумал, что это какой-нибудь правитель… Отвожу взгляд от мертвеца, внимательнейшим образом рассматривая платье женщины. Грубые нитки. Довольно плотное плетение, и никакой подгонки по фигуре. Хотя может у них так и принято. Впрочем, спустя мгновение двери в каморку открываются, и на пороге появляется тощая фигурка. Судя по грязной одежде из грубой мешковины – либо слуга, либо раб… Раб! Я вздрагиваю, а существо неопределённого пола говорит писклявым голоском, со страхом глядя на мёртвую тушку. Что делать? Откровенно говоря, я в растерянности, но тут неожиданно матушка поднимается и твёрдым голосам заявляет, что Высочайший спас её сына, но взамен забрал святого отца Клапауция, а потому она приказывает сжечь монаха на погребальном костре, приготовленном для Атти…
Слуга буквально корчится от страха, глядя на меня, но мой жест, когда я машу ему, выводит слугу из ступора и тот убегает. Молчание. Женщина по-прежнему стоит возле кровати, довольно жёсткой и неудобной, ожидая слуг. Те вскоре являются, целых шесть грязно-заросших человек. Поднимают монаха за конечности, двое, правда, хватаются за грубую пеньковую верёвку, которой тот подпоясан вместо пояса, и с надрывными охами и стонами выносят тушку из моей каморки. Женщина облегчённо вздыхает, затем вновь усаживается на кровать, опять любяще взъерошивает мне волосы.
– Атти… Ты вернулся… Ко мне…
И мне становится не по себе, когда я вижу её слёзы, беззвучно катящиеся по щекам… В это время окошко, забранное решёткой, озаряется пламенем, что-то жгут? Тут до меня доходит, что это горит монах… Погребальный костёр… Слуги… Получается, что я, как минимум, местный феодал. Уже чуть легче. Раз феодал, значит, имею привилегии и права. В отличие от простого народа. Вдруг ощущаю острую резь в низу живота – как же не вовремя! Но желание облегчиться просто невыносимо, и я начинаю ёрзать, потом не выдерживаю, и решительно выдёргиваю ноги из-под вытертой шкуры непонятного зверя, сажусь, нащупывая ногами пол. Матушка отскакивает, словно ошпаренная. В её глаза вновь плещется страх, но я уже поднимаюсь с койки, затем спрашиваю:
– Мне надо справить нужду…
Она молча ныряет под кровать, вытаскивая оттуда… Кажется это ночной горшок. Или как это у них называется, протягивает мне. Ну, матушка… Мне же неудобно… Перед женщиной… Но боль в мочевом пузыре уже настолько велика, что я просто отворачиваюсь, и… Облегчённый вздох, когда я ставлю горшок на пол, затем снова обессилено валюсь на жёсткую кровать и тяну на себя шкуру. Женщина опять зовёт слугу, приказывает убрать полную тару. Вновь усаживается рядом с обшитым тканью твёрдым валиком, но меня с ужасающей силой тянет в сон. Оно и понятно – процесс подгонки носителя под информационный слепок начался. Завтра я буду ужасно хотеть есть. Но тут меня больно щипают за руку, что за чёрт?!
– Атти… Что ты помнишь?
Соврать? А стоит ли? Всёт равно проколюсь, не зная местных реалий жизни, и я отвечаю честно:
– Ничего… Матушка… Кроме имени… Прости, я сейчас усну…
И как она меня не теребит, тщетно. Мой сон глубок до бесчувствия…
…Второе утро пребывания в теле носителя начинается с того, что открыв глаза, я вновь вижу женщину, которая является биологическим родителем моего предшественника… Она смотрит на меня пытливо и строго. Увидев, что я проснулся, зовёт слуг, и те тащат завтрак. Как же вовремя! Правда, мой энтузиазм начинает пропадать, когда я вижу, что они несут, и как подают на стол: руки грязные. У некоторых даже видны крошки прилипшего навоза к ладоням, что подтверждает и аромат, разносящийся от их лохмотьев. Впрочем, тарелки, или миски? Но посуда, в противовес сервам, довольно чистая, и пахнет из неё просто изумительно. Ещё бы! Вдобавок, как я понимаю, мой носитель лежал в этой кровати довольно давно, поскольку ощущаю острый запах пота. Ну а поскольку белья, как я вижу, на ней нет, и спят на ворохе шкур, то те и впитали всё, что вытекало из парня. Так что аромат в каморке стоит ещё тот… Ну да ладно. Потерплю, пока не поем. Живот уже к позвоночнику прилип. А там разберёмся… Преодолевая брезгливость, торопливо глотаю принесённое. Каша с мясом. Последнего, правда, мизер. Крохотные кусочки. Прибором для еды служит здоровенная деревянная ложка. Но управляюсь я ей привычно, и не вызываю подозрений. В мгновение ока съедаю всё, и мне ставят другую, в общем, плошку, на которой красуется нечто вроде пирога из тёмной муки, с начинкой из рыбы. Той много, и нет костей, что удивительно. Может, это и не рыба? Уминаю в два присеста, голодными глазами ищу, чтобы ещё смолотить, ага! Большая лепёшка из такой же тёмной муки, как и пирог. Тоже отправляю её внутрь, запить бы… С удивлением смотрю на мать, протягивающую мне грубый кубок из светлого металла, наполненный… Вином? Делаю осторожный глоток, затем начинаю плеваться – кислятина неимоверная. Как от уксуса.
– Лучше дай обычной воды.
…Недолгое ожидание, появляется слуга с кувшином, потеющим на глазах. Жадно пью, становится легче.
– Ты наелся?
Прислушиваюсь к себе – вроде первый голод утолён, переедать сейчас нельзя… Киваю в знак положительного ответа:
– Да, спасибо…
– Ты совсем ничего не помнишь, Атти?
…Сейчас я в гораздо лучшей форме, чем сразу после инициации психокопии, поэтому опять придерживаюсь выбранного пути и повторяю:
– Ничего… Мама…
Женщина тяжело вздыхает, и начинает свой рассказ. Я внимательно слушаю, время от времени задавая уточняющие вопросы, пока меня снова не начинает клонить в сон. Доса Аруан дель Парда, вдова, двадцати восьми лет от роду, заметив это, поднялась из-за стола и, подойдя к кровати, откинула меховую полость, приглашая меня отдохнуть. Что же… Но вот запах… Скидываю прочь всё, кроме самых нижних мехов, тщательно обнюхиваю полость – терпимо…
– Матушка…
Мне тяжело так обращаться к этой женщине, но… На её лице появляется слабая улыбка и недоумение, но я поясняю:
– Матушка… Пусть эти шкуры вычистят и просушат. На них спать невозможно, настолько они грязные и сырые! И надо прислать кого-нибудь, чтобы прибрались здесь – комнату проветрить, вымыть, сменить солому на полу. В углах паутина и плесень! Стены грязные…
Женщина смотрит на меня с удивлением, потом спохватывается:
– Ах, да… Но у нас всего десять человек… И все они заняты. Кто ухаживает за скотом, кто – работает в поле. Мне некого прислать к тебе…
Опаньки! Вот это влип! Феодал то феодал, да только бедный! Можно сказать, нищий… А она продолжает: