Волки на переломе зимы

Райс Энн

– Вот, значит, как… – протянул Ройбен.

– А потом я узнал, что они не имеют обычая причинять вред кому бы то ни было, и лучше понял все остальное, что услышал, – то, что вещал Хокан своим голосом, будто позаимствованным из знаменитого адажио соль минор Джадзотто.

Ройбен невесело усмехнулся.

– А ведь верно, именно так он и звучал.

– О, да, у Хокана очень непростой голос. Но такие голоса у всех здесь. Голос Феликса напоминает фортепианный концерт Моцарта – он всегда полон света, а Сергей… в голосе Сергея звучит Бетховен.

– Не Вагнер?

– Нет, – улыбнулся Фил. – Бетховен мне больше нравится. Что касается Хокана, я еще на приеме почувствовал в нем тоску, пожалуй, можно сказать, какую-то глубокую меланхолию, надрыв, и еще он, похоже любил Хелену, несмотря даже на то, что она страшила его. Я это заметил. Его пугали те вопросы, которые она задавала мне. – Он покачал головой. – Да, Хокан – это скрипка из адажио соль минор.

– Но что ты думаешь о себе? – спросил Ройбен. – Тоже считаешь, что все закончилось хорошо? Ведь чтобы спасти тебе жизнь, обратились к Хризме и ты стал одним из нас.

– Но разве я уже не сказал, что думаю об этом? – осведомился Фил.

– Думаю, в том, что такой вопрос я задал дважды, нет ничего страшного.

– Конечно, нет, – ласково ответил Фил. Он откинулся на спинку стула и посмотрел на сына с улыбкой, в которой угадывалась едва заметная печаль. – Ты так молод, и так наивен, и по-настоящему добр сердцем.

– Разве? Я всегда хотел, чтобы ты стал одним из нас! – прошептал Ройбен.

– Отправляясь сюда, я знал, что делал.

– Но откуда же ты мог это узнать?

– Меня влекла сюда не тайна, – объяснил Фил, – а безумный расчет на то, что вот этим твоим друзьям действительно известен секрет вечной жизни. О, да, я знал, что такая возможность существует. Я довольно долго складывал кусочки мозаики, точно так же, как и мать. И дело не только в той фотографии из библиотеки или явной неординарности тех людей, которые живут здесь вместе с тобой. Не только в тех анахронизмах, которые частенько проскакивают в их речах, и в необычных точках зрения на те или иные вопросы. Черт возьми, мы же сами из-за твоей манеры разговаривать всю твою жизнь то и дело посмеивались, что ты, дескать, подменыш, подброшенный нам эльфами. – Он покачал головой. – Так что ничего удивительного не было и в том, что ты собрал группу друзей, таких же, как и сам, не от мира сего, которые подчас ведут себя и говорят так же необычно, как и ты сам. А вот бессмертие, конечно, завораживает и влечет неудержимо. Что да, то да. Но я не уверен, что до конца верил именно в эту часть моих построений. Сейчас я сам не знаю, во что верил. В то, что человек может обернуться зверем, поверить куда легче, нежели в то, что он будет жить вечно.

– Это я прекрасно понимаю, – сказал Ройбен. – Я ведь и сам чувствую точно то же самое.

– Нет, то, что привело меня сюда, было, пожалуй, несколько приземленнее и в то же время глубже и значительнее. Я отправился сюда, чтобы поселиться вместе с тобой в этом благословенном месте, потому что должен был это сделать! Должен, и все тут. Мне было необходимо отыскать тут укрытие от мира, которому я отдал всю свою продолжительную, тусклую и незначительную жизнь.

– Папа…

– Нет, сынок. Не спорь со мною. Я отлично знаю себя. И знаю, что должен был прийти сюда. Должен был поселиться здесь. Мне было необходимо провести оставшиеся дни в каком-то таком месте, где мне действительно хотелось бы находиться, делать что-то такое, что было бы важно для меня – пусть даже нечто банальное. Гулять по лесам, читать свои книги, писать мои стихи, смотреть на этот океан, на этот бескрайний океан. Необходимо. Я не мог больше жить, постепенно, шаг за шагом, продвигаясь к могиле, жить, задыхаясь от сожалений, раскаяния, горечи и разочарования! – Он громко, сквозь зубы, втянул воздух, как будто ему вдруг сделалось больно. Его глаза были устремлены в какую-то невидимую точку на едва различимом горизонте.

– Понимаю тебя, папа, – негромко сказал Ройбен. – По-своему, пусть юношески, пусть наивно, я почувствовал то же самое в свой первый же приезд сюда. Не могу сказать, чтобы я воспринимал жизнь как безотрадный путь к гробовому входу. Я лишь знал, что никогда еще не жил, что я избегал жизни – как будто меня с детских лет научили принимать решения, препятствующие этой самой жизни, а не способствующие ей.

– О, это очень мило, – заметил Фил. Он перевел взгляд на Ройбена, и его улыбка вновь просветлела.

– Папа, скажи, ты понял то, о чем говорил Хокан? Уловил суть?

– Более или менее, – признался Фил. – Я воспринимал это скорее как сон. Я лежал на земле, земля была холодной, и все же мне было тепло под тем, чем меня укутали. И я слушал его. До меня дошло, что он, не жалея, метал стрелы в Феликса, и в тебя, и в Стюарта. Я слышал его слова. И в основном запомнил их. А потом, ночами, лежа здесь и слушая почти непрерывный шепот Лизы, я собрал их в цельную картину.

Ройбен вдруг почувствовал, что вся смелость, которой он было запасся, куда-то улетучилась.

– И как, по-твоему, в словах Хокана имелся какой-то смысл? Он был прав?

– А ты, Ройбен, как ты сам думаешь?

– Я не знаю, – сказал Ройбен и сразу же почувствовал, что эти слова совершенно не годятся. – Каждый раз, когда я обдумываю их, каждый раз, когда я вижу Феликса, или Маргона, или Сергея, все сильнее и сильнее осознаю, что должен решить – сам решить, своей головой! – как относиться ко всему тому, что говорил Хокан.

– Понимаю. И одобряю твой подход.

Ройбен полез во внутренний карман, вынул сложенный вчетверо листок бумаги и протянул его Филу.

– Здесь записано все, что он говорил нам, – объяснил он. – Каждое слово. В точности так, как я это запомнил.

– Студентом ты, сынок, всегда учился отлично. – Фил развернул бумагу, медленно, вдумчиво прочел каждое слово, бережно свернул листок и выжидательно посмотрел на Ройбена.

– Феликс совершенно убит, – сказал Ройбен. – Угнетен до крайности.

– Это понятно, – заметил Феликс. Он намеревался сказать что-то еще, но не успел.

– А вот Маргона, да и всех остальных, это, похоже, не слишком задело, – продолжил Ройбен. – И Сергей, и Стюарт, кажется, забыли обо всех этих обвинениях, выкинули их из головы, как будто ничего и не было. И ни Элтрама, ни Лесных джентри они, определенно, ничуть не боятся. И ведут себя с ними так же непринужденно, как и прежде.

– А Лаура?

– Лаура задает совершенно естественные вопросы: Кто такой Хокан? Хокан, что, пророк или оракул? Или Хокан такое же существо, как и мы, и так же подвержен ошибкам?

– Получается, что по-настоящему это задело только тебя и Феликса?

– Не знаю, папа, не знаю. Я просто не могу выкинуть его слова из памяти! И никогда, сколько я себя помню, мне не удавалось быстро справляться со всякими возражениями и обвинениями против того, как я живу. Всю жизнь я лез из кожи, чтобы отыскать собственную истину, но каждый раз чьи-то слова сбивали меня не то что с толку, а даже с ног. Как будто все орали на меня, оскорбляли меня, грозили кулаками, и я очень часто напрочь забывал, что именно думал о чем-то.