"Волкодав". Компиляция. Книги 1-6
Шрифт:
Волкодав знал, что сейчас сделает Избранный Ученик. В самом деле завяжет ему глаза, а парням даст по мечу. А когда они устанут бегать вокруг него – предложит ему поединок со жрицей. И он сойдётся с Матерью Кендарат, перед которой он всегда был ещё беспомощней, чем Хономер нынче – перед ним самим. С Матерью Кендарат, биться против которой было всё равно что посягать на Землю и Небо… И она не пожелает ему уступить, ибо не сочтёт себя вправе передать своё тягостное служение кому-то другому. И ему – в особенности. Ибо думает, будто видит его насквозь, и то, что она там видит, ей не очень-то нравится. Волкодав шёл вперёд. Ни гнева, ни жалости, ни скорби. Настала пора отказать себе во всех чувствах, способных возмутить спокойствие духа. Перестать быть человеком,
Кан-Кендарат устало повернулась и нехотя подняла глаза посмотреть, кого привёл с собой Избранный Ученик.
Дождь шуршал по берестяной крыше клети, струился наземь и утекал по долблёным желобкам в большую врытую бочку. Снаружи дотлевал мокрый серенький день, но внутри ярко горели лучины, роняя в корытце рдеющие угольки. Девочка тринадцати лет от роду и её мать сидели на низких скамейках, разбирая подсохший чеснок, и плели его в косы, перемежая шуршащие белые хвостики для крепости мочальной верёвкой. До следующего урожая будут висеть по стенам, распространяя славный дух и отгоняя злобные немочи, вьющиеся подле живого.
«Вот ещё капусту заквасим, – проговорила мать, – тогда праздник и соберём».
Сказав так, она покосилась на дочь, но та отмолчалась. Ловкие, уже не совсем детские руки сноровисто подхватывали тугие головки, ребрящиеся налитыми зубками. Только глаз девочка упорно не поднимала.
Под общинным домом Пятнистых Оленей было устроено несколько больших погребов, тоже общинных: бери всякий, что понадобилось в хозяйстве! Грибков, солёных огурчиков, сметаны и капусты для щей, яблочко побаловаться – сделай милость, уважь! Другое дело, что и наполняли общинные подполы тоже каждый как мог. Кто-то всё лето лазил на бортные деревья, обихаживая и блюдя пчёл. Кто-то лучше других готовил впрок сало – с него и лило семь потов, когда закалывали свиней. А кто-то, как Барсучиха, любовно выращивал на всю большую семью лук и чеснок…
«Хорошей хозяйкой будешь, – любуясь умелой работой девочки, сказала мать. – Умница ты у меня, доченька».
Оленюшка поняла, куда она клонит, и ещё ниже опустила голову.
«Хорошие пареньки выросли у соседей, – продолжала мама. – Надёжные, дельные. Годков через пять справными мужчинами станут. Не срам одного из таких и в дом свой принять».
Девочка отвернулась, с тоской глядя в бревенчатую стену, уже наполовину завешанную готовыми чесночными косами. Она знала, что сейчас начнётся. Как всегда – уговоры, потом укоризна, потом слёзы, крик и вопрошание к Старому Оленю, за какие грехи послал семье в наказание подобное детище. Легче бывало, когда родимая сразу хваталась за хворостину.
«Я ведь знаю, про кого всё помышляешь, – неожиданно спокойно и грустно проговорила мама. – Про Серого Пса, который Людоеду за своих отомстил. Он, конечно… про таких у нас песни поют… Ну а как с ним жизнь жить, ты думала?»
Оленюшка медленно подняла голову. Столь далеко её мечты не простирались. Как люди жизнь с мужем живут, так и она собиралась. Дом… яблони в цвету, клонящие розовые ветви на тёплую дерновую крышу… большой пушистый пёс, дремлющий на залитом предвечернем солнцем крылечке… дорожка между кустами малины, утоптанная босыми ногами детей… Рослый мужчина идёт к дому, отряхивая стружки с ладоней. Он кажется ей самым красивым, потому что она любит его…
Негромкий мамин голос спугнул видение:
«Ты хоть попробуй представить его здесь, в семью взятого. Что он в тишине нашей делать-то станет? Он, может, воин первейший, ну так у нас и без него все воины, себя отстоять хватит, а больше куда? Посидит, посидит дома, да и потянет его опять в чужедальние страны… И тебе и ему мука одна… Такому жениться и в дом входить – что соколу в клетку…»
Оленюшка вспомнила взгляд и неумелую улыбку Серого Пса, когда он принимал её бусину. Принимал так, словно она посулила ему нечто несбыточно доброе и хорошее. Нечто такое, на что он в доставшейся ему жизни уже и надеяться перестал…
Предать его? Развеять эту надежду?…
Но и в маминых словах была своя правота. Как знать, а вдруг кажущееся предательство – на самом деле для него же благо великое? Зверя вольного, лесного, на цепь посадить…
«Думаешь, не знаю, как ты летом налаживалась из дому бежать? – неожиданно спросила мама. – Всё знаю. Спасибо, дитятко, что от срама избавила. Одумалась, возвратилась, не дала мне слезами горькими изойти…»
Оленюшка вскинула глаза. Мама смотрела на неё с любовью и ласковой заботой, без назидания, без укоризны. И мудро, точно сама жизнь, что вершит в своей каждодневности великую Правду и дарует людям совсем не то счастье, которое сулит манящая сказка. Несбыточная…
Девочка всхлипнула, по щекам покатились слёзы. Она вскочила со скамейки, бросилась к матери – нечасто последнее время это бывало, – уткнулась ей в мягкие колени лицом и разревелась уже вовсю, отчаянно, в голос, чувствуя, как гладят встрёпанную голову родные тёплые руки. Прижаться к своему, насквозь своему, заново понять, что ты не одна, что всё будет хорошо, что тебя любят, жалеют и готовы простить… Да какое там! При самом твоём рождении заранее простили всё, что ты ещё родителям причинишь… Материнская да отеческая любовь, тепло знакомого дома, объятие и ласка, в которой тебе никогда не откажут… Вот оно, счастье. Чего ещё захотелось?…
…Далеко, далеко в насквозь мокром лесу глухо и протяжно завыла собака…
Светало. Прозрачная пепельная заря разливалась по крепостному двору, зябкая, негреющая, неласковая в ожидании солнца. Таков взгляд только что встреченного человека, ещё не согретый узнаванием, не оживший улыбкой.
Волкодав стоял посреди внутреннего двора крепости. Босиком, снявши рубаху. Девять молодых мужчин, все как один ладные, проворные, со смышлёной искрой в глазах, переминались с ноги на ногу и уважительно разглядывали хмурого венна.
Своего нового Наставника.
Он выстроил их в ряд и не торопясь знакомился с каждым. Смотрел в глаза, выслушивал, что ему говорили. Ученики волновались, подыскивали слова. Он был их ровесником или почти ровесником, но каждому хотелось понравиться. Точно мальчишкам, повстречавшим взрослого воина. Каждый помнил потрясение и нереальность происходившего, когда, взяв боевые мечи и смущённо посмеиваясь, они окружили его, ослеплённого плотной повязкой… и едва не перерубили друг дружку, ибо стоило им сделать шаг, как венн исчез из смертельного круга, метнулся тенью, сгрёб кого-то и отшвырнул под ноги остальным… и пошёл ходить по двору, и каждый, кто вставал у него на пути, летел в сторону, теряя бесполезный меч, и вставал, оглядывая себя с трепетом – на местах ли руки и ноги… Так и не удалось им ни прикоснуться к нему, ни заново взять в кольцо. А уж когда он потом сошёлся с их прежней Наставницей… Песня во славу чего-то большего, чем победа, вот что это было такое. И похвастаться, будто хоть что-нибудь понял в этой песне, не мог ни один.