Волков-блюз

Сафин Эльдар

– Что? – уточнил я. – Это как? Яйца отрезать?

Дядя хрипло засмеялся.

– Купи мне яблочного сока, – попросил он.

Мы как раз проходили мимо лоточницы с горой сахарной ваты разных цветов, батареей леденцов от мелких до настолько больших, что их слизывание заняло бы у меня не одну неделю. За лотком стоял небольшой автомат с газировкой и соками. Я передал даме двадцать копеек и получил два высоких стакана с разноцветными трубочками, при этом она смотрела на нас вытаращенными глазами; видимо, мужчины у нее покупали не часто.

– Вкус детства, –

сказал дядя, отпив немного сока через трубку; я свою трубку выкинул в мусорное ведро у лотка и теперь пил прямо из стакана. – Холощение жога подразумевает, что у него вырезаются и прижигаются несколько желез, после чего ребенок теряет возможность гормонального воздействия на окружающих.

– Теряется знаменитая жоговская магия, – кивнул я с пониманием.

– Можно и так сказать, – ответил дядя. – Но есть нюанс. Дело в том, что, если провести процедуру под наркозом, через некоторое время выработка гормонов железами жога может восстановиться. Такие случаи были. А если без наркоза – способности уходят навсегда.

– Насколько это больно? – уточнил я.

– Два с половиной часа непрекращающейся пытки, – ответил дядя. – И если бы мы ничего не предприняли, Ягайло прошел бы через это и остался бы жить в Аргентине. Ему бы выделили дом, приносили еду, позволили завести домашних животных и ухаживали бы за ними. Мой сын стал бы талисманом целого города. Его носили бы на карнавалах на троне на высоченном помосте. А если бы на страну обрушилось несчастье – эпидемия или землетрясение, – он мог бы стать искупительной жертвой, его бы тихо придушили. Но большая часть жогов в Аргентине доживает до естественной смерти – лет в тридцать – от старости и болезней.

– Ну, звучит не так уж страшно, – сказал я. – Два часа пыток – это ужасно, конечно, но зато потом почти нормальная жизнь. Лучшее, что можно придумать для жога… С учетом, что это все же жог!

– Чтобы понять мое решение, тебе надо увидеть Ягайло. – Дядя допил сок и выкинул стакан в урну; мы встали, и сейчас идущие мимо посетительницы парка обходили нас по широкой дуге. – Я полагаю, он так перепугался операции, что воздействовал на меня. У меня, как у породившего его мужчины, есть некоторый иммунитет к его чарам… Но видимо, недостаточный. И я в итоге бросил друзей, любимого человека, спонсоров… Подставил всю коммуну. И только сейчас начинаю осознавать…

Некоторое время мы молчали.

– Помнишь сказку «Жог и медведь»? – спросил я.

– Их две. Это та, где жог просит поесть и медведь готовит ему жаркое из собственной лапы, или та, где они торгуют и медведь остается с кучей мусора, а жог – с деньгами?

– Первая, – сказал я. – Меня в детстве она очень впечатлила. Ты понимаешь, что твой сын опасен? Для всех вокруг? Он уже убил тебя, ты сам сказал это, и его используют против меня, моей матери, моей семьи. Ты несколько дней как не испытываешь его влияния и начинаешь приходить в себя.

– Это мой сын, – сказал дядя. – У меня нет выбора.

Мы дошли до пруда. Вдоль берега, на набережной, вымощенной гранитными плитами, висели розовые фонари. Кто-то забыл их выключить утром, и они слабо светились.

По глади пруда каталось несколько лодок, на ближайшей обнимались две девушки лет двадцати из низшего класса, а суденышко медленно дрейфовало по ветру.

– Вот смотри, – сказал дядя. – Им не надо объяснять друг другу соль шутки. Не надо замедлять речь. Они могут общаться намеками – и прекрасно понимать друг друга. Они могут носить одежду друг друга, кушать одну и ту же еду, смотреть одни и те же передачи.

– И что? – уточнил я. – Всегда есть путь наименьшего сопротивления, но это не значит, что он единственно правильный. В молодости почти все из низшего класса проходят через этот период. Но если не брать такие крайние случаи, как твой, то, продолжая так жить, они останутся без детей, без карьеры. Двадцатилетние мальчики или девочки, держащиеся за руки в центре города, вызывают умиление. Сорокалетние – брезгливость.

– У меня не вызывают, – проворчал дядя. – Это все пропаганда. Она навязывается нам снаружи и противоречит нашей природе! Хорошего выхода не существует. Но можно быть просто счастливым!

Я посмотрел по сторонам, затем отвел дядю в сторону, взяв за рукав его арестантской робы, – впрочем, большая часть присутствующих наверняка ни разу в жизни не была ни в одной коммуне и понятия не имела, как мужчины одевают своих правонарушителей.

– Ты оторвался от реальности, – сказал я жестко. – Не знаю, как там в Аргентине или Швейцарии, но в Славянском Союзе прекрасно понимают: мир держится на связи мужчин и женщин. Да, мы часто не понимаем друг друга. Да, у мужчин анекдоты про женщин, а у женщин – про мужчин, и мы не смеемся над их шутками, а они – над нашими. Но вся наша культура, цивилизация, все наши планы на будущее завязаны на то, что мы должны быть вместе! Если мы отойдем от этого, то просто вымрем!

В этот момент лодка с двумя девушками причалила к берегу, причем явно специально ближе к нам. Одна из них, довольно высокая для низшего класса, ростом чуть выше меня, затараторила что-то на высоком наречии, даже не пытаясь, на мой взгляд, адаптировать свою речь.

– Я не понимаю, – вежливо ускорился я, при этом с опаской выискивая у собеседницы и ее подруги на лице признаки начинающегося Блеска.

К счастью, девушки оказались всего лишь немного пьяны.

– ЭтоЖенскийПаркВалитеОтсюда, – довольно разборчиво заявила вторая. – ВыМешаетеНамОтдыхать!

– Вот, я об этом и говорю, – на низкой речи, так, чтобы собеседницы точно не могли разобрать, прокомментировал дядя. – Присутствие женщины в мужском месте или мужчины в женском портит веселье. Какую основу для цивилизации можно обсуждать?

Девушки пошептались между собой, первая начала раздражаться, второй же было весело.

– МояПодругаСчитаетЧтоВыДолжныУйти, – пояснила она. – АЯСчитаюЧтоВысокийДолженУйтиАНизкийПоставитьНамВыпивку.

– Ты им нравишься, – сказал я дяде. – И они считают, что ты из низшего класса.