Вольница
Шрифт:
— Болван! Как ты смеешь! Невежа!
В этот момент подскочила Оксана, и с размаху ударила Василису по щеке.
— Вот тебе! Это — задаток за сестру…
Гриша подхватил Оксану под мышки и легко отнёс её к Гале.
— Что это такое? — крикнул он гневно. — Ты обезумела, девка!
Её подхватила Галя и повела к нарам.
Все, кто сидел за столом, вскочили на ноги. Оксана совсем спокойно сказала:
— Она знает, с кем имеет дело. Я казнить её буду за сестру, которую она казнила.
Оксана будто оглушила Василису: подрядчица тёрла щёку и молчала. Вероятно, она испугалась, когда услышала мстительные слова
Уже у самой своей двери пригрозила задыхаясь:
— Ну, и дурёха! Чем мстить вздумала!.. — И презрительно засмеялась. — Да я тебя вместе со всей шайкой в одну минуту сдуну. А уж горячие арапники похлещут вас досыта.
XXVI
— Ух, с каким почётом встречаешь ты меня, старого воробья, Василиса-краса! Арапниками! Ай-ай-ай!
Низенький, сухонький старичок, с умненькой улыбочкой на сморщенном лице, с татарской бородкой, легко вбежал в казарму и радостно заворковал:
— Ну, Василиса-краса, белые телеса! За какие грехи ты арапниками народ угощать собираешься?
— Не твоё дело, — обрезала подрядчица и, толкнув его плечом, вышла из казармы.
Онисим потеребил бородку и кротко возвестил:
— Ай-ай-ай, как злоба-то да алчба людей озверяет!..
— И нас не миновал, Онисим, сверчок-старичок, — засмеялся Гриша. — Знаю, на всех промыслах смутьянил: разводил турусы на колёсах, в свой рай манил. А у нас от твоей браги-будораги не захмелеют.
— Нас будоражить нечего, — пошутила Прасковея, — мы и так будоражные.
Онисим ласково пропел дребезжащим фальцетиком:
— Матрёша! Где ты, милка моя? Приветь-ка меня по-бывалошному! Угости чайком калмыцким. А я тебе сахарку да сырку принёс.
Тётя Мотя со слезами на глазах, тяжело передвигая ноги, шла к нему навстречу.
— Расхороший ты мой! И обо мне, убогой, вспомнил. И в воде-то ты не тонешь, и в огне не горишь, вековешный!
Он легко и юрко подскочил к ней, и они поцеловались троекратно, крест-накрест.
— Прими-ка гостинчик от старого шутейника, крепкого репейника, Матрёша! — И погрозил ей сухоньким пальцем. — А убогость эта — не к лицу тебе наряд: душа-то у тебя — лазоревый цвет.
Прасковея не отрывала от Онисима сияющих глаз и слушала его с радостным любопытством. Он тоже ласково гладил её по спине и ворковал:
— Частенько думал о тебе, Прасковеюшка-молодка… И всё опаска беспокоила: как бы чего с тобой не случилось. Такие, как ты, молоньей сгорают. Эх, хорошая наша баба русская!
Он сел за стол и затеребил свою жиденькую бородку, с улыбкой оглядывая казарму и прислушиваясь к смутному говору.
Я очень хотел, чтобы он заметил меня, но, должно быть, я был такой маленький среди взрослых людей, столпившихся вокруг стола, что совсем был невидим. Подошёл и огромный кузнец Игнат. Он скромно остановился поодаль от тесной кучки людей, у узкого края стола, рядом со мною, и молча сложил руки на груди.
Тётя Мотя плавно и почтительно поставила перед Онисимом кружку чаю и положила ломоть чёрного хлеба с кусочком сахару на нём. Как-то кстати у неё вышло: она погладила обеими руками плечи Онисима и прогудела с нежностью матери:
— Кушай, Онисимушка! Ты к нам каждый год приходишь,
Он с восторженным удивлением оглядел всех, кто стоял перед ним около стола.
— Благодать-то какая, ребятки! Душа-то какая неугомонная у русского нашего человека! Великая душа! Ай-ай, ходишь по стране — и по Волжским просторам, и по Уральским увалам, и по Днепру, — сколь богатства у нас, сколь красоты, сколь труда несёт человек, сколь у него дум, одна другой докучливей да промысловатей — диву даёшься! И не о богатстве, не о стяжательстве думает, а о подвигах ради правды да о земной благостыне. А вот рабством опутан человек, и труд его мертвеет во власти золотого дьявола. И меня заушали, и по этапам гоняли — везде люди правды взыскуют. Возвестишь им един закон, попранный стяжанием и алчбой, закон свободы, по слову апостола Якова, и — чудо великое! — готовы на руках тебя носить. А отчего это? Оттого, родные мои, что наш русский человек — простосерд и незлопамятен. Он — хозяин на земле, хоть и в железах. Не унывает, нет! И во тьме видит свою звезду. Любит свою родину-мать, кровную кормилицу.
Гриша ворошил свои кудри и хмурился. Видно было, что речь Онисима ему не нравится.
— Хозяин-то — в железе да в неволе, да рабством опутан. Какой же он простосердый да незлопамятный? И где это она — родина-кормилица, Онисим? Эта родина — застенок. Как же я могу её любить?
Онисим опять затеребил бородку и с упрёком покачал головой.
— А ты, Григорий, люби её, родину-то, в себе. Железами душу не закуёшь: железы поверху бренчат, и ржа их поедает. Да ведь железы-то волей человеческой не столь куются, Григорий, сколь сбиваются. То-то! Вон кузнец на этом и стоит: он и кандалы по велению дьявола склепает, он же их по закону свободы и собьёт. Вот он какой!
Онисим захихикал и ткнул пальцем в Игната, а Игнат добродушно пробасил:
— Я — такой: тебя бы я с охоткой закандалил, чтоб зря не егозил на старости лет.
Кузнец словно подстегнул Онисима: старик встрепенулся, глаза его молодо вспыхнули, и он победоносно протянул руки к Игнату.
— А я лёгонький да крылатенький, кузнец. Никакие кандалы на мне не держатся.
— То-то ты меж людей — кулик, — угрюмо съязвил Игнат и пошёл в свой куток.
— А ты весь чёрный, Игнатий, как бес в аду, и тяжёлый, как твоё железо. Вольный человек к месту не прикован: он свободой живет и всякой хурды-мурды отрицается. Человек воле своей — хозяин. Он — велик, а не кулик. Вот я и хожу по свету, как, бывало, апостолы, и возвещаю неустанно: бегите из своих узилищ, не заботьтесь о куске хлеба, об имуществе, сбросьте цепи труда подневольного, предайте проклятию золотого дьявола и за мной следуйте!
Гриша смотрел на Онисима исподлобья и усмехался.
— Это куда же?
— Земля наша кормилица — без конца и края, Григорий, и красота её неописанная. Везде она приветит и одарит человека. Счастье моё, правда моя — во мне.
Онисим, должно быть, привык, чтобы его слушали: он оглядывал нары и приветливо кивал головой каждому, кто подходил к столу.
— Человек един средь людей, и нет для него законов, опричь закона свободы. А законы стяжателей и законы стадные, артельные — узилища и плен. Я един, а всем любезен: вот и меня вы встретили да приветили, как друга родного. А сколь я на своём веку человечьих душ вывел из плена! Сколь их ходит по Руси вольных да беспечальных!