Вольное царство. Государь всея Руси

Язвицкий Валерий Иоильевич

– Истинно, государь, – живо отозвался дьяк Курицын, – христианская рука, из Рыма. А первый подручник у ней – круль Казимир, которого господа новгородская государем своим хочет, а может, и греки-униаты.

– Она, рымская-то рука, – продолжал задумчиво великий князь, – перстом манит и Ганзу, а может, и свеев.

– Истинно, государь, – подтвердил опять Курицын, – тайные вести есть у меня о сем. Назарию от его немецких знакомцев ведомо, что Ганза-то заедин с рыцарями ливонскими, магистр коих Бернгард фон дер Борх против нас такую

силу собрал, какой ни один магистр еще не собирал.

– Верно ли сие? – спросил Иван Васильевич. – Мог ли сие сведать Назарий?

– Его, государь, и в Дерпте, и в Ревеле своим считают, – ответил Курицын, – в школе немецкой он там учился, не мыслят, что за Москву он. Разведал там Назарий-то, что Ганза за счет своей казны набрала для магистра уж много полков из немецких наемников, ландскнехты по-ихнему прозываются.

– Вот, сынок, – хрипло проговорил Иван Васильевич, – разумеешь, через кого вороги сии на Москву путь метят?

– Не владыка ли Феофил? – ответил Иван Иванович. – Бают, на тобя у него зло великое: взял ты у него и монастырей половину волостей, и сел…

– Истинно, сыночек! Не богомолец он за Русь, а пособник и переветник Казимиров, как и господа, которая с ним заедин, – подтвердил Иван Васильевич. – Казимир же с Ахматом ссылается. Есть у меня мнение, что и на Москве рымские доброхоты есть, токмо кто сии, точно не ведаю. Ну, да шила в мешке не утаишь. Рано ль, поздно ль, само собя покажет.

Государь встал и протянул руку дьяку Курицыну.

– Спасибо тобе, Федор Василич, – сказал он, – вести от Назария мысли мне просветлили во многом.

Дьяк поцеловал руку великим князьям и, выходя, спросил:

– Когда быть прикажешь?

– Утре, в сии же часы.

Когда Курицын вышел, Иван Васильевич, обняв сына за плечи, молвил ему:

– Братьям своим не верю, особливо Андрею большому. Федор Василич следит за ним, но всего не узнает. Следи за ним и ты сам. У бабки бывай. Бабка тобя любит. Меня боится она, а при тобе много скажет того, что при мне утаит. Разумеешь?

– Разумею, государь-батюшка, – тихо ответил сын, – яз и за чужеземцами слежу, разумею ведь и по-итальянски, и по-немецки.

В этом году весна ранняя: до середины еще апреля все в полях радостно зазеленело и золотится от желтых головок мать-мачехи. В лесах и перелесках красивыми лиловыми цветами усыпаны еще безлистые кусты волчьего лыка, а на лесных опушках и на светлых лесных полянах, сверкая на солнце яркими красками, цветет лиловая хохлатка, голубая перелеска, зацветает уже ярко-розовая медуница. Повсюду жужжат пчелы, порхают бабочки, а в лесах и кустах немолчно свистят, поют и чирикают певчие и непевчие птички.

Оба великих князя, обскакав на конях в сопровождении небольшой стражи разные подмосковные усадьбы, побывав и в матушкином селе Воробьеве, что на Воробьевых горах, полюбовались оттуда Москвой и вернулись в Кремль, в прежние хоромы бабки, где ныне живет молодой великий князь Иван Иванович.

Дворецким

остался у него Данила Константинович, сохранивший здесь свою должность и после ухода Марьи Ярославны в монастырь.

Иван Васильевич с удовольствием вступил в знакомые с детства хоромы. В ожидании обеда он сидел, как особенно ему нравилось, у отворенного окна и глядел в голубое небо, следя за редкими белыми облачками, медленно тающими в лазоревой глубине.

– Иване, – тихо сказал он сыну, – более уж двух седмиц, как яз вспомнил ходатайство твое о Назарии. Мыслю, оклеветан он ворогами, наиглавно тысяцким Максимовым, богатым вотчинником. Поверили тогда ему да князю Михайле Одоевскому, вельми скупому и жадному. Сказывали тогда бояре мои, князь Пестрый и Василий Китай, когда в Новомгороде измену выводили, что оболгал Назарий-то владыку Феофила и тысяцкого Максимова. Сперва яз не поверил сему, велел розыск вести. Как и тобе, по душе мне был Назарий. Честен и смел, разумен вельми и начитан. Привели к розыску и князя Одоевского, и дочь его Серафиму, которую Назарий любил и сватал, и она любила его.

Вошел дворецкий, за которым слуги несли обед к столу, и остановился, не смея нарушить рассказ государя. Заметив это, Иван Васильевич сказал:

– Ну-ну, Данилушка, давай обед-то. Мы и за столом побаим, а ты нам не помеха.

Помолясь, оба государя сели за стол, пригласив и Данилу Константиновича, а слуг отпустили.

– Они, отец и дочь, как будто подтвердили слова клеветавших на Назария. Князь Михайла говорил, что он отказал Назарию выдать за него свою дочь…

– А Серафима что? – волнуясь, спросил Иван Иванович.

– Сия вельми баская девка, грамотная даже, но без большого разума. Плакала и скорбела на розыске о душе Назария, называя его еретиком и безбожником, обвиняя в едино время и за то, что он идет против Новагорода, и за то, что ради безбожия восстал на владыку Феофила, что бесы его на сей грех подвигнули. Далее же все молила, отпустили бы ее в монастырь постриг принять.

Иван Васильевич задумался и долго пил вино маленькими глотками. Взглянув же на сына, проговорил с досадой:

– Сия Серафима в конце розыска покаялась, что Назарий токмо из ревности оболгал тысяцкого Максимова и пошел против Новагорода и владыки.

– А Назарий что на розыске сказывал?

– Прямо и честно сказал: «Я за вольную Русь под рукой государя московского, токмо не хочу я гибели вольности новгородской. Заедин я с житьими и черными людьми, токмо против господы и владыки Феофила». Видел яз ярость бояр новгородских и зло своих бояр московских против Назарья. Хотели они казни его смертной, но яз велел заключить его в церковную подземную темницу до времени.

Иван Васильевич опять задумался, но вскоре сказал сыну:

– Баили мне, что, когда стали руки в оковы ковать Назарию, заплакал он и воскликнул: «Сие – перстни венчальные, которые ты подарила мне, Серафима!»