Вольные повести и рассказы
Шрифт:
И, тем не менее, если бы девчонки знали, что их губы, – да что там губы, их рты были измазаны подгоревшей коркой печёной картошки, они бы, форсуньи, – пришли в ужас от своей воли, и стали бы оттирать их… Чем? – только мешками, на которых они сидели, потому что им вряд ли пришла бы мысль нарушить кичку кос, завязанную платком. Мне было любо смотреть на чумазых красавиц, и я подавлял в себе смех. Видимо, увидев меня, они совали последнюю картошку в рот впопыхах, чем же объяснить такую неаккуратность. И кому объяснять? И зачем? Мне мило смотреть, а кому не мило, тот… Не мило было матери, скорее, неловко перед гостем – она пыталась подсказать дочерям мимикой, но те были озабочены внезапностью моего появления. Вместе с чумазостью я запомнил общую внешнюю
– Хорошая картошка, я посмотрю…
– Слава Богу, по локтю ноне… – по локтю, как же ещё скажут гвардейские, всем известно. В Покровке этот термин служит язвенным определением урожая. Особенно, когда неурожай и мелочь, каждый и съязвит, что ныне-де картошка по локтю…
– Пудов сто нарыли, не помрем… – и каждое «о» на выкате, как коляска.
– А у вас как?
– У нас помельче, но тоже пудов сто будет, тоже не помрем…
Тем временем Омил Олюбич поставил арбуз на колено. Но не для того, чтобы резать здесь, на колене. Он оглядел компанию – видите? Он демонстрировал арбуз. И не только.
– Ну, загадывайте о судьбе: красный – белый?…
– Красный, – сказала Люба-Любава.
– Красный, – сказала Люба-Полюба.
– Красный и сладкий, – сказал я.
Тогда отец положил арбуз рядом с коленом, вытряс из чаши остатки печева, то есть золы, протер её ботовкой и тогда разместил в ней арбуз, и занёс над ним нож. Мы смотрели за ним, как за факиром. Нож впился в макушку, и арбуз закряхтел, первый признак достоинства плода. Отец вырезал резник сверху донизу, вынул, и мы закричали: «Ура»! Арбуз был красный, крупитчатый, только что дым не пошёл из серёдки. Отец положил резник около своего колена. Себе. Как хозяину и для искуса – льзя ли пробовать всем. Он это сделал, сковырнул с резника гребешок на ладонь и попробовал. Молча покивал бородой, – льзя!.. Тогда отец начал отрезать для всех. Новый резник он протянул мне.
– Гостю! – сказал он. Чёрные семечки влажно блестели. Хотелось тотчас впиться в красную сочность губами, но я не спешил. Третий резник положил он ясене, а потом подразнил:
– Кому?
– Мне! Мне! – закричали девчонки. Отец новую вырезку протянул Любаве.
– А ты ещё маловата лезть вперед старшей… – поучил отец юницу. Но зато он вырезал ей самый крупный кусок, как любимице. Она завизжала в восторге, но, приняв лепный резник, она тоже не стала кусать, а задержала его на уровне груди. Пока отец фокусничал ножом, я вынул свой перочинный нож и отрезал от каждого края своего резника по дольке. Отец изрезал остальной арбуз на куски и оставил в чаше. Потом он взял свой первый кусок и стал выковыривать семечки былинкой. Все поступили также, и я воспользовался этой паузой. Срезав с долек гребешки мякоти, я съел их, а первой долькой, как губкой, полуобняв голые плечи Полюбы, вытер ей рот от следов земли, золы и картошки… Все пришли в изумление. Я не обращал внимания, взял вторую дольку-губку, обнял голые плечи Любавы и вытер её рот также, а то, что там было на корочке, мякоть с золой и пылью – начал есть… Показалось, или фантазия, – я вкушал губки Любавы… Тут они стали так смеяться, что впору хоть падай.
– А я хотела сказать, чтобы утерлись, да неудобно при госте… – говорила Омила Романовна, и её рот на секунду застыл в очередном удивлении – она увидела, как я ел со второй корочки, оставив первую обездоленной. Я не ожидал от себя подобной игривости, но, кажется, мой экспромт превзошёл все стандарты ухаживания. Приятно удивить не просто. Что ни говори, а через минуту после знакомства взять за голые плечи девушек при родителях не каждому взойдет в голову. До хамства здесь чуть-чуть. Но ситуация располагала к вольности не только хозяев, но и гостя. А как ещё взять плечо, если девчонки на девяносто процентов голые? А не взять за плечо, не получится номер – девушка не поймет намерения и отшатнется или отобьёт протянутую руку с арбузной губкой. Слегка прижатое плечо позволяло отереть рот не сомнительным платком, а чистейшим арбузом. Алые губы – красным арбузом – это шик, приведший родителей в радостный шок, а девчонок в восторг. Вот момент, когда я вошёл в среду без усилий ножа. Я был доволен своим экспромтом и улыбался. Затем – эта съеденная губка с лица Любавы! Я приехал не женихом, но все понимали, куда подсолнух наклонится. Съеденная губка с лица дочери – это намёк, который должны заметить родители. Моя удачная выходка родила контакт, среду, атмосферу. Свой у своих. Потенциальный жених у потенциальной невесты. Смотри и мотай на ус или на косы. Теперь все были наблюдателями, но роли у наблюдателей были разные. Родители примечали за вероятным женихом. Любаве хотелось инициативы, но ее сковывала подобающая скромность, какой знамениты невесты. Полюба продолжала исследовать мамонта. Я наблюдатель-разведчик за всеми сразу и за собой. Но в данном случае всех объединяло расторможенное состояние простоты, понятное настроение происходящего. Пользуясь преимуществом юницы, малая Люба-Полюба осмелилась.
– Ты жених Любы, да? – спросила она с простотой ребёнка. У этого ребёнка кокосики буравили лифчик как у готовой невесты.
– Мне до жениха много арбузов съесть надо… Почему ты решила?
– У! Она тут о тебе рассказала повесть. Рассказчица, по-моему, влюбавилась в героя повести… И ты её губку съел, а моя лежит. – Все засмеялись, в том числе и «рассказчица». Юницу не одёрнули.
– Что ты, она меня ещё боится… Ты же ведь испугалась меня сначала, так и она…
– Я не испугалась, я растерялась от неожиданности. Взял зверя и вообще. Почему ты мою губку не съел, а Любавину съел?
– Меня баба Олюба предупредила, что зверь днём не кусается, поэтому я тоже его не испугался.
– Языческий пёс или конь предан хозяевам лучше других. Хозяева разговаривают с ними, как с людьми, и содержат как членов рода. Нашу речь они понимают от слова до слова. Обзор сразу признал язычника, – объяснил Омил Олюбич. Дочь он не одёрнул. Зато Обзор, услышав о себе, подполз к хозяину и широко зевнул.
– Наша корова на тех же кормах даёт молока в полтора раза больше других по тем же причинам, – похвалилась Омила Романовна. Верно, так верно. Наша скотина точно такая же. Но я не стал говорить об этом. Про себя заметил, что и мать не укорила дочь за своеволие с гостем.
– А губку? – донимала меня Полюба. Попустительное молчание родителей означало, что они делегировали дипломатическую часть смотрин малой юнице, что, мол, взять с недолетки. Недолетками называют несовершеннолетних подростков.
– На той было мякоти больше, – успел сказать я, как все покатились под гору. Всем понятно, на ком мякоти больше, потому и смеялись.
– Но если хочешь, я и твою… – и я, к общему развлечению, задорно обгрыз зольную губку Полюбы. Но в этом задоре таился повод всяким недоразумениям. Я первым почувствовал этот повод и поспешил его дезавуировать. – Тебе пятнадцать, да, Полюба? – вроде спроста задал я этот вопрос.
– А как ты догадался, что мне шестнадцатый? – поспешила она удивиться. Это мне было и нужно.
– Не ел бы губку, если бы не догадался… – До родителей тоже дошло, и они охотно засмеялись. Их развитая юница могла бы возомнить о себе. Я продолжал:
– Ты скоро сама станешь невестой, я вижу, ты бойкая. А вот скажи: ты бы поручилась за свою сестру в случае чего?… – я улыбался, всем нравилась наша беседа.
– За неё поручусь, она уже выросла, у неё женихов, как собак… – она, видимо, не договорила, но все опять покатились. Мать наконец пригрозила:
– Любка!
– А чё, Любка, я хотела сказать, что у неё женихов много, а путного ни одного. А у тебя есть поручитель? – ей понравилось допекать гостя.
– Нету ещё, к тебе приглядываюсь… – кокетничал я.
– Прежде чем за тебя поручиться, я бы тебя проверила, – отвергла она кокетство.
– А как бы ты меня проверила? – вкрадчиво спросил я.
– Любка! – цыкнул отец, но не строго.
– Любка! – цыкнула мать более строго. Однако всем было интересно. Полюба почуяла, что её освободили от поводка окончательно.