Вольные стрелки
Шрифт:
Остальные индейцы еще спали, бодрствовали только монах и вождь.
Помолчав немного, Голубая Лисица начал так:
— Слушай, отец мой, что будет говорить вождь и сахем 4 . Да, Голубая Лисица — сахем, язык его не раздвоен, слова, исходящие из груди его, внушены ему Великим Духом.
— Я слушаю, — ответил отец Антонио.
— Голубая Лисица не апач, хотя он носит их одежду и ведет по тропе войны одно из самых сильных племен апачей. Голубая Лисица — из племени пауни-змей,
4
Сахем — верховный жрец у некоторых индейских племен.
Здесь вождь умолк.
Отец Антонио приготовился было ответить, что он не знает этого, да и вовсе не интересуется этим вопросом, но минута размышления показала ему всю несообразность подобного ответа такому суровому и легко раздражающемуся человеку, с которым он вел беседу.
— Братья вождя были неблагодарны к нему, — отвечал монах с притворным участием, — и вождь покинул их, отряся прах от своих мокасин при входе в их селение.
Вождь отрицательно покачал головой.
— Нет, — отвечал он, — братья Голубой Лисицы его любили, они еще оплакивают его отсутствие, но вождь опечален — его покинул друг и унес с собой его сердце.
— Я ничего тут не понимаю, — отвечал монах.
— Да, — продолжал индеец, — Голубая Лисица не мог перенести, что его покинул друг, и он оставил своих братьев, чтобы следовать за ним.
— Что ж, это — прекрасное самоотвержение, вождь. Конечно, вы нашли своего друга?
— Долго Голубая Лисица искал его, но не получал никаких известий. Наконец в один прекрасный день он нашел его.
— Отлично, ну и теперь вы живете вместе?
— Мой отец ничего не понимает, — сухо сказал индеец.
Последнее было справедливо, монах не понимал ничего из того, что говорил ему индеец. Его нелепые речи мало интересовали Антонио и, пока тот говорил, он искал объяснения подобной откровенности, так что слова индейского вождя только касались его ушей, но не вызывали у него никакого отклика. Решительный тон, который зазвучал в голосе Голубой Лисицы при последних словах, заставил его словно проснуться и припомнить свое настоящее положение, при котором невнимание к словам говорившего могло быть опасным.
— Простите меня, вождь, — с живостью отвечал он, — напротив, я вас понимаю очень хорошо, на меня что-то нашло, но совершенно против моей воли, и потому прошу простить мою рассеянность. Повторяю, она возникает у меня совершенно невольно.
— Понимаю, отец мой. Как все отцы молитвы бледнолицых, мысли его непрестанно обращены к Ваконде.
— Ваша правда, вождь, — вскричал монах, обрадованный таким счастливым объяснением его рассеянности, — продолжайте, прошу вас, ваш рассказ, теперь все прошло,
— Хорошо! Отец мой постоянно ходит по прериям бледнолицых?
— Да, меня обязывает к тому мой сан…
Голубая Лисица живо перебил его:
— Отец мой знает бледнолицых охотников в этих прериях?
— Почти всех.
— Хорошо. Один из этих охотников и есть тот друг, о котором так скорбит Голубая Лисица.
— Кто же это такой? — спросил монах.
Индеец словно не слыхал этого вопроса и продолжал:
— Как часто краснокожий воин, увлеченный охотой, бывал близко от своего друга, но никогда не приходилось ему подходить настолько близко, чтобы увидеть его.
— Это плохо.
— Вождь хотел бы выкурить трубку дружбы, сидеть у костра согласия, беседовать о прошлых днях и о времени, когда оба они, дети одного и того же племени, ходили по тропинкам земель, где охотится племя вождя.
— Этот охотник, значит, индеец?
— Нет, он бледнолицый, но, если кожа его и белая, Великий Дух вложил в грудь его сердце индейца.
— Но почему же, если вождь знает, где его друг, он не пойдет и не отыщет его? Вероятно, друг его обрадовался бы, увидав его.
При этих словах, произнесенных без всякого намерения, брови вождя нахмурились и словно облако на несколько секунд заволокло его лицо. Но монах был слишком плохим наблюдателем и не заметил этого. Он задал этот вопрос, как и все остальные, чтобы показать, что он внимательно слушает.
Скоро, однако, краснокожий вновь принял тот бесстрастный вид, который так редко теряют люди его расы, разве уж, если невзначай их поразит что-либо совершенно необычайное, и продолжал так:
— Голубая Лисица не идет к своему другу, так как он не один и так как вокруг него враги вождя.
— Это другое дело. Я понимаю теперь, что заставляет вас быть осторожным.
— Хорошо, — продолжал индеец с ядовитой улыбкой, — мудрость говорит устами отца моего, истинно, мой отец — отец молитвы, уста его испускают чистейший мед.
Отец Антонио приосанился, его беспокойство начало проходить.
Хотя он и не мог понять, в чем дело, но видел, что краснокожий желает о чем-то просить его, одним словом, что он нуждается в нем. Мысль эта ободрила его, он решил дополнить впечатление, произведенное им на своего хитроумного собеседника.
— Чего не может сделать мой брат, то могу сделать за него я, — начал он вкрадчивым голосом.
Апач окинул его проницательным взглядом и спросил:
— А знает ли отец мой друга вождя?
— Как же вы хотите, чтобы я знал его, если не сказали мне его имени.
— Это правда, но мой отец добр и простит вождя. Так, значит, мой отец не знает белого охотника?
— Я его знаю, быть может, но до сих пор я не догадываюсь, о ком говорит вождь.
— Голубая Лисица богат, у него много лошадей, он может собрать под своим тотемом сто воинов и десять раз столько и двадцать раз столько. Хочет ли отец мой услужить вождю? Вождь будет благодарен.