Волонтер девяносто второго года
Шрифт:
— Эй, кто-нибудь! — крикнул Барнав. — Проводите мадам Елизавету!
Та с ангельским спокойствием вышла из кареты.
— Сударь, не изволите ли вы подать мне руку? — спросила она меня.
Я почти испугался.
— О мадам! — воскликнул я. — Я не достоин этого!
— Ваше одеяние сегодня достойнее королевской мантии… К тому же я знаю вас, — прибавила она, — вы добрый молодой человек.
Я взял ружье на плечо и снял шапку.
Увидев, что мадам Елизавета взяла под руку простого национального
— А где же мой брат? — спросила она, оглядываясь по сторонам.
Я склонился к ней и сказал:
— Он идет с господином Барнавом и господином Петионом.
Потом я снова поклонился мадам Елизавете.
— Неужели мы больше не встретимся, сударь? — спросила мадам Елизавета.
— Нет, мадам, ведь я не могу поверить, что мне выпадет счастье быть вам полезным.
— Пусть так, но вы уже оказали нам услугу, а мы, что бы там о нас ни говорили, не из тех людей, кто забывает об этом.
Тут подошел король.
— Благодарю вас, господа, благодарю, — обратился он к Петиону и Барнаву. — Мне нет необходимости напоминать вам, что, если вы желаете подняться к…
— Государь, — ответил Барнав, — сейчас ваше величество и ее величество королева в безопасности. Наша миссия завершена, и мы должны дать отчет о ней Национальному собранию.
Они поклонились королю и ушли. Я последовал их примеру, то есть откланялся и собрался смиренно удалиться, когда мадам Елизавета, указывая на меня, сказала королю:
— Брат мой, вот этот молодой человек… Очевидно, этому благородному сердцу было трудно расстаться со мной, не вознаградив меня чем-нибудь.
— Действительно, я забыл, что он ваш протеже, — сказал король.
— Вернее, это я его протеже, государь. Король опустил руку на воротник моего мундира.
— Хорошо, молодой человек, говорите быстрее, можем ли мы что-нибудь для вас сделать, хотя сейчас мы в бедственном положении?
Я почувствовал себя оскорбленным; король, вероятно, считал, что я оставался здесь, ожидая вознаграждения.
— Государь, — ответил я, — если вы, дав слово нации, сдержите его, то для меня как гражданина ваше величество сделает все, чего я вправе у него просить.
— Вы видите, сестра, он же дикарь, — заметил король.
— Как вас зовут, сударь? — спросила мадам Елизавета.
— Рене Бессон, мадам.
— Откуда вы родом?
— Из Аргоннского леса.
— Я же сказал вам, дикарь, — повторил король. — И чем же вы занимаетесь?
— Сейчас, ваше величество, я сопровождаю мадам Елизавету.
— Это же не профессия.
— Но у меня есть и другое ремесло.
— Какое?
— Я столяр.
— Брат мой, вам же известна басня Лафонтена о Льве и Крысе.
— Друг
— Государь, человек, имеющий профессию, никогда ни в ком не нуждается, тем более в короле.
Король пожал плечами и пошел вверх по лестнице; мадам Елизавета осталась внизу.
— Но если, друг мой, напротив, вы понадобитесь нам? — спросила она.
— О мадам! Это совсем другое дело! — воскликнул я.
— В таком случае, Рене Бессон, приходите и обращайтесь к Клери, — попросила она.
Она ушла вслед за братом, а я стоял неподвижно, восхищенный ее ангельской добротой, сумевшей даже просьбу сделать наградой.
Через два дня журналист Прюдом писал:
«Некоторые добрые патриоты, в ком неприязнь к королевской власти не убила сострадания, были, кажется, обеспокоены нравственным и физическим состоянием Людовика Шестнадцатого и членов его семьи после злополучной поездки в Сент-Мену.
Ну так успокойтесь! Наш «бывший «, вернувшись в субботу вечером к себе, чувствовал себя ничуть не хуже, чем после утомительной и неудачной охоты: он, как всегда, умял цыпленка, а на следующий день после обеда стал играть с сыном.
А маменька по возвращении приняла ванну; первое, что она сделала, — приказала подать новые туфли, показывая всем, как протерлись те, в которых она путешествовала; вела себя весьма вольно с офицерами, приставленными для ее личной охраны; сочла смешным и неприличным предложение оставить отворенными двери в ванную комнату и спальню».
Мы приводим эти три абзаца, чтобы показать, до какой степени может ослеплять людей дух партийного пристрастия. Гражданин Прюдом, который в 1791 году издавал «Парижские революции» и которому в 1798 году предстояло написать «Преступления Революции», находит дурными четыре вещи: то, что король съел цыпленка; то, что он играл с сыном; то, что королева потребовала ванну; то, что, принимая ее, она закрыла дверь.
Подумать только, что нет таких революций, где не нашелся бы свой гражданин Прюдом, который сначала их прославляет, а после обливает грязью!
XXXIX. ПОДМАСТЕРЬЕ У ДЮПЛЕ
Было девять вечера. Я сбегал за лошадью, оставленной в конюшне дома у заставы; мне ее честно вернули. Затем отвел лошадь на почтовую станцию, по-прежнему ссылаясь на г-на Друэ; лошадь поставили в конюшню; взяв за нее расписку, я, поскольку пробило десять, отправился на улицу Сент-Оноре.
Все семейство я застал за столом. Метр Дюпле по поводу великого события, состоявшегося днем, стоял в карауле, и поэтому ужинали не в восемь часов, как обычно, а в десять.