Волшебная дорога (сборник)
Шрифт:
— Я знак?
— Докажите мне, что это не так.
— Но вокруг нас живой мир. Лес. Река. Вот я протянул руку и дотронулся до дерева. Это береза. Такая береза не может быть ни в книге, ни во сне.
— Ну ладно. Вы меня почти убедили. И вы — не знак, и я не знак. Мы обыкновенные люди, попавшие в необыкновенные обстоятельства. Но от этого нам с вами не станет легче. Переверните страницу.
— Я не вижу никакой страницы.
— Мысленно переверните. Вам не хочется? Но вот она уже сама перевернулась.
Между
— Где мы? — спросил я своего собеседника.
— В томской тюрьме. Сейчас тысяча девятьсот девятнадцатый год. Нас с вами подозревают в нелегальной связи с красным партизанским отрядом Лубкова.
— Кто подозревает?
— Колчаковская контрразведка.
— Что же с нами будет?
— Ничего особенного, — ответил он спокойно. — Наверно, расстреляют.
— За что? — спросил я.
— Смешной вы человек. За что? Ни за что. Разве честных людей расстреливают за что-то? Вы ищете логику, причины, следствия. Их не будет. Впрочем, допускаю, они и появятся. Но слишком поздно. После того, как нас с вами расстреляют.
— И вас тоже? — спросил я с некоторой надеждой. — Вы же мне говорили, что вы знак.
— Ну и что? Я мог выдать себя за знак в другой обстановке. Здесь мне никто не поверит. Здесь не верят ничему. Здесь допрашивают, бьют, а потом расстреливают. Расстреливают без суда.
— Но все-таки знак вы или человек?
— Это не имеет никакого значения. Мы в той эпохе, когда знаки и символы занимали еще скромное место. Кто же мне поверит, если я скажу, что я не человек, а только символ, что я только кажусь, а не существую. Я уже испытал физическое страдание, боль. Меня били и допрашивали, пока вы спали здесь в камере. Вот доказательства. Смотрите, у меня выбили два зуба.
Он раскрыл рот и показал мне кровоточащую десну.
— Но вы испытываете боль? У вас есть кровь? Значит, вы не знак, не символ, а человек.
— Да, здесь я превратился в человека.
Понемножку я освоился с полутьмой, в которой пребывала камера. В маленькое решетчатое окошко еле пробивался дневной свет. По-видимому, мы находились в подвале.
Обыденное всегда реальнее прекрасного. Чиновничья канцелярия, вокзал, пропахшая мышами кладовая, больничная койка, тускло освещенный коридор и, наконец, тюремная камера во много раз достовернее, чем тенистый лес или летняя запертая в ущелье прохладная речка.
Лес и ущелье уводят вас в мечту, в сон, чиновничья канцелярия или камера своей осязаемой и обоняемой реальностью не дают вам выйти из времени куда-нибудь на простор.
Я чувствовал не только зрением и обонянием, а всей своей кожей, всем нутром незыблемое существование тесной камеры, в которой я вдруг оказался.
— Может,
— Нет, голубчик, — ответил он насмешливо и скорбно, страница не перевернется. Романтика кончилась для нас с вами, началось нечто другое, и от него не спрятаться, не уйти.
И действительно, спрятаться было негде, даже от самого себя. Нас в камере было двое. Пока двое. Иногда я оставался один. Моего соседа уводили на допрос. Выводили молча, не называя. Но однажды его назвали.
— Синеусов! — крикнул ему надзиратель. — Ты что, не можешь встать?
Он действительно не мог встать. Накануне его сильно били.
Его уводили, и тогда я оставался один. Я сидел и ждал, ждал, когда его приведут. После допроса он не в состоянии был говорить. Он лежал молча. Однажды он сказал мне:
— Вы тоже узнаете скоро этого штабс-капитана. Он не сразу начнет вас бить. Сначала почитает стишки собственного сочинения. Выслушайте мой совет. Не ругайте его стишков. И не выдавайте себя за человека двадцать второго столетия.
— А вы действительно Синеусов? — спросил я.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Вы повторили вопрос, который он задавал мне.
— Кто?
— Следователь. Штабс-капитан Новиков.
— Значит, он сомневается?
— В природе не существует такого предмета или факта, в котором штабс-капитан бы не усомнился. Но его скепсис мне очень дорого обходится, на моем теле нет живого места.
— Вы не ответили на мой вопрос. Вы действительно Синеусов?
— Так называет меня следователь. Для него я Синеусов. Я пытался это отрицать на первом же допросе. И за это потом пришлось отплевываться кровью. Когда я соглашусь с ним и скажу ему, что я Синеусов, меня расстреляют.
— За что?
— За нелегальную связь с партизанским отрядом Лубкова.
— Но кто вы на самом деле?
— Знак.
— Знаки не плюют кровью. И не стонут.
— Смотря какие знаки. Но довольно! Я устал от вопросов и допросов. Вот уже второй месяц, как выворачивают наизнанку нутро. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — сказал я.
Как будто в тюремной камере может быть спокойная ночь.
Легким движением руки штабскапитан протянул мне раскрытый портсигар, туго наполненный сигаретами.
Рука, запах чуть ли не дамских духов, раскрытый портсигар и синяя струйка дыма, показавшаяся из почти девичьи нежных штабс-капитанских ноздрей, — все это пока отнюдь не выглядело ловушкой, расставленной, чтобы поймать меня. И все же мне вспомнилось одно лукавое растение, виденное мною еще в детстве в ботаническом саду, растение хотя и уходящее корнями в жаркую землю, но дополнительно занимавшееся тем, что заманивало насекомых, а потом медленно переваривало их в своем далеко не совершенном подобии желудка.