Волшебная гайка

Курбатов Константин Иванович

— Вот и ваш инструктор докладывает, что вы вообще ярый нарушитель и демагог, — выслушав Норкина, спустил пары генерал. — Да я и без инструктора вижу, что вы из себя представляете. Вас щадили, на что-то надеялись… Как видно, вы не умеете ценить доброго отношения.

— Иметь свое собственное мнение, — возразил Вадим, — еще не нарушение воинской дисциплины. Я летчик и буду летать. А посадку со скольжением, я и у «Т» об этом говорил, да, мне еще придется отработать.

— Неужели?! —

будто даже обрадовался генерал. — А вам не кажется, что вам придется отрабатывать несколько иные приемы? И не здесь, а в других местах.

— Я должен летать, — сказал Вадим.

— Хорошо, — неожиданно отрезал генерал. — Завтра полетите со мной. Посмотрю, какой вы виртуоз. Но если у вас, курсант Коростылев, столь виртуозен только язык, не взыщите. В училище вы останетесь только в том случае, если у вас и впрямь окажутся какие-то особые летные данные.

Что такое особые летные данные? Как их определить? Да и можно ли их вообще разглядеть за один небольшой полет? И потом, сегодня ты летаешь лучше, завтра хуже. Сегодня твой проверяющий встал с правой ноги, завтра с левой. Кроме того, поломка самолета и вызывающее после этого поведение курсанта наверняка оставили у начальника училища отнюдь не лучшее мнение о Коростылеве. Какие же после всего этого у Вадима должны были оказаться летные качества, чтобы остаться в училище? Я, например, подобных качеств тогда у Вадима, по-честному, не видел. Да и все наши курсанты их не видели тоже. Летает и летает. Может, чуть лучше других, может, и чуть хуже.

На другой день вся наша эскадрилья с нетерпением ждала окончания того полета. Чем-то он кончится? Кто с какой ноги встал сегодня утром?

Летали они, генерал с курсантом, долго. Даже, пожалуй, слишком долго. Но вот наконец и вернулись. Приземлился Вадим, нужно сказать, классически. Я никогда и не видал, чтобы он так садился. Точнехонько у «Т» и так гладко, словно прилип к взлетно-посадочной полосе.

Подрулили. Генерал отстегнул парашютные ремни, спрыгнул с крыла и очень громко, чтобы слышали все, поблагодарил подбежавшего лейтенанта Норкина за отличную подготовку курсантов.

— Правильно делаете, лейтенант, — сказал генерал Разин, — что прививаете курсантам инициативу и самостоятельность. Летчику-истребителю без этого нельзя. А посадку с Коростылевым действительно еще немного поотточите.

Сказал, сел в свою «эмку» и умчался. А мы качали Вадима. И радовались, по-моему, даже больше, чем он. По крайней мере, внешне.

— Тебе с подливой или без? — спросила жена.

— Все равно, — сказал я.

Что

мне была подлива? Я витал в самой прекрасной поре своей жизни. Училище, фронт, воздушные бои… Каждый бой — целый огромный мир, в сравнении с которым абсолютно все остальное кажется будничным и приземленным. Почему так? Ведь война, как известно, далеко не сахар. Наверно, потому, что жизнь — это прежде всего бой, борьба. Если ты за что-то дерешься, — значит, живешь. Нет — прозябаешь. И самое страшное в том, что, прозябая, ты очень часто даже не подозреваешь об этом.

Обстановка в квартире, как я и предполагал, несколько разрядилась. Мише кто-то позвонил, и он даже не успел поужинать. Люба с Геннадием закрылись в своей комнате.

Кажется, будущий кандидат наук решил немного времени уделить и жене с ребенком. А на кухне появился угрюмый Вадик.

— Ма, чего на ужин?

— Сочинение написал? — спросил я.

— Написал, — буркнул он.

— Прочесть дашь?

— Пожалуйста.

— Так неси.

Он принес. Ткнул мне тетрадку и пристроился на табуретке к столу. Пока сын ел, я читал. Дочитав, поднял на Вадьку глаза. Что ж, молодец. С одной стороны. Но с другой… Как он, любопытно, собирается после таких слов общаться с Зинаидой Михайловной? И вообще, имеет ли право ученик седьмого класса… Нужно, наверное, и слова подбирать… Не такие, по крайней мере. «Писать сочинение на тему «За что я люблю своего друга» мне кажется безнравственным. Подобные публичные признания в любви характерны для лицемеров и карьеристов. Я думаю…» Видали, он думает! Ничего себе! А что должен в такой ситуации я, отец? Впрочем, не я ли собственными руками подтолкнул его… А теперь начну…

Черт подери! О чем я думаю! Чего хочу? Сумел бы я сам сегодня сказать своему начальнику некоторые вещи словами, похожими на те, что отыскались у моего сына? Ведь у меня есть, что сказать своему начальнику. А говорил я вообще когда-нибудь и кому-нибудь что-либо похожее? В письменном виде или в устном?

И тут будто вспышка молнии высветлила всю мою жизнь. Всю! Ведь моего друга Коростылева поцарапало в боях ничуть не меньше, чем меня. Но его оставили летать. А меня списали. Найдя приличную формулировку: «К дальнейшей летно-подъемной работе не пригоден по состоянию здоровья». Коростылев оказался пригодным. А я — нет. По здоровью.

Так вот почему я никогда не встречал ни одного бывшего летчика, списанного из авиации по какой-либо иной причине, кроме здоровья! Там, в авиации, служат чрезвычайно тактичные люди.