Волшебные облака

На фоне слепяще-синего неба Ки Ларго чернел иссохший остов какого-то ветвистого тропического дерева, напоминающий жуткого паука. Жозе вздохнула, закрыла глаза. Настоящие деревья вроде того одинокого тополя на краю луга, у самого дома, были от нее далеко. Она ложилась под ним, упиралась ногами в ствол, смотрела на сотни трепещущих на ветру листочков, наклонявших общими усилиями самую верхушку дерева, которая, казалось, вот-вот оторвется, вот-вот улетит. Сколько ей тогда было? Четырнадцать? Пятнадцать? Иногда она ладонями сжимала голову, припадала

к тополю, прикасалась губами к бугристой коре и шептала клятвы, вдыхая неповторимый букет из травы, юности, страха перед будущим и уверенности в нем. В то время она не могла вообразить, что когда-нибудь покинет этот тополь и, вернувшись десятилетие спустя, обнаружит, что он срублен под самый корень, что от него остался лишь сухой пень с пожелтевшими зарубками от топора.

– О чем ты думаешь?

– О дереве.

– Каком дереве?

– Ты не знаешь, – сказала она и рассмеялась.

– Само собой.

Не открывая глаз, она почувствовала, что внутри нее что-то сжалось. Это случалось всякий раз, когда Алан начинал говорить таким тоном.

– Когда мне было девять лет, я любила один тополь.

Она задумалась, почему ей пришло в голову представить себя моложе, чем это было на самом деле. Наверное, чтобы уменьшить ревность Алана. Раз ей было только девять, вряд ли он спросит: «Кого, кого ты любила?»

Наступила тишина, но она чувствовала, что ответ его не удовлетворил, что он о чем-то напряженно размышляет, и на смену ее безмятежной дремы пришло напряженное внимание. Парусина шезлонга облегала ее спину, с затылка никак не могла скатиться капля пота.

– Почему ты вышла за меня замуж?

– Я любила тебя.

– А сейчас?

– Я и сейчас тебя люблю.

– За что?

Это было прологом: первые реплики соответствовали трем звонкам в театре, они напоминали своеобразный, установленный по обоюдному согласию ритуал, который предшествовал сцене самоистязания Алана.

– Алан, – тоскливо произнесла она, – давай не будем.

– За что ты меня полюбила?

– Ты казался мне спокойным, надежным американцем. Я это уже сто раз говорила. Я считала тебя красивым.

– А теперь?

– Теперь я не считаю, что ты спокойный американец, но ты остаешься красивым.

– Безнадежно закомплексованный американец, не так ли? Не будем забывать про мою мамулю, про мои доллары.

– Да, черт тебя побери, да! Я тебя придумала. Ты это хочешь услышать?

– Я хочу, чтобы ты меня любила.

– Я люблю тебя.

– Не любишь.

«Когда же наконец вернутся остальные? – думала она. – Возвращались бы поскорее. В такую жару вздумали рыбу ловить. Как только они прибудут, пойдем ужинать, Алан слегка переберет виски, лихо погонит машину, а ночью заснет мертвым сном. Он крепко прижмется ко мне, почти раздавит и, может быть, часок-другой в своем забытьи будет мне мил. А на следующее утро он расскажет мне все свои ночные кошмары, ведь у него такое богатое воображение».

Жозе приподнялась и взглянула на белый причал. Никого. Она снова опустилась в шезлонг.

– Их еще нет, – язвительно произнес Алан. – Жаль. Тебе скучно, не так ли?

Она повернулась к нему лицом. Он пристально смотрел на нее. Он и вправду походил на молодого героя вестерна. Светлые глаза, обветренная кожа, прямой взгляд. Простодушие, пусть даже напускное. Алан. Да, было время, она его любила. Но и теперь, когда как следует всматривалась в него, продолжала питать к нему слабость. Однако все чаще и чаще отводила от него глаза.

– Ну что, продолжим?

– Тебя это забавляет?

– Что ты почувствовала, когда я сделал тебе предложение?

– Я была рада.

– И все?

– Мне показалось, что я спасена. Ведь я… Мне было тогда нелегко, ты же знаешь.

– Почему нелегко? Кто был в этом виноват?

– Европа.

– Кто именно в Европе?

– Я уже рассказывала тебе.

– Повтори еще раз.

«Уйду, – вдруг подумала Жозе. – Я должна понять, что это неизбежно. Пусть делает что хочет. Пусть застрелится. Он уже не раз угрожал. И его горе-психиатр тоже говорил, что такое может случиться. Пусть свихнется, как и его чертов отец. Пусть их всех сведет в могилу этот идиотский алкоголизм. Да здравствует Франция и Бенжамен Констан! [1] »

В то же время, как ни хотел этого Алан, она не могла представить его мертвым, мысли о его возможном самоубийстве вызывали у нее отвращение: «Ему для этого нужен будет какой-нибудь предлог, а я не хочу им быть».

– Это похоже на шантаж, – сказала она.

– Ну да, конечно, я знаю, о чем ты думаешь.

– Я не могу уважать тебя, пока ты меня так шантажируешь, – произнесла она.

– А что прикажешь делать?

– Да ничего.

Плевал он на то, уважает она его или нет. Впрочем, это мало ее задевало – она себя ценила не столь высоко. И это в двадцать семь лет! Всего три года назад она жила в Париже, одна или с кем хотела, дышала полной грудью. А теперь вот чахнет в этом искусственном, будто из папье-маше, мирке, возле молодого неуравновешенного мужа, который сам не знает, чего хочет. Она нервно рассмеялась. Он приподнялся, прищурив глаза. Ему не нравился такой смех, хотя иногда он был способен проявлять тонкое чувство юмора.

– Не надо так смеяться.

Но она не останавливалась, продолжала тихо и уже как-то умиротворенно посмеиваться. Она думала о своей парижской квартире, о ночных улицах, о безумствах юности. Алан встал.

– Пить не хочешь? Смотри, как бы тебя не хватил солнечный удар. Принести тебе апельсинового сока?

Он опустился возле нее на колени, положил голову на ее руку, посмотрел в глаза. То была другая его тактическая уловка: когда он видел, что ревность ее не трогает, он становился нежным. Она провела ладонью по его красивому лбу, обогнула пальцами овал твердых губ, продолговатые глаза и в который раз спросила себя, что же сводит на нет спокойную мужественность этого лица.

– Принеси мне лучше бокал бакарди, – сказала она.

Алан улыбнулся. Он любил выпить, и ему нравилось, когда она пила вместе с ним. Ее об этом предупреждали. Сама она была довольно равнодушна к алкоголю, однако порой ей хотелось набраться до бесчувствия.

– Значит, два бакарди, – сказал он.

Он поцеловал ей руку. На них умиленно посмотрела седовласая американка в цветастых шортах. Жозе не улыбнулась ей в ответ. Она смотрела на Алана, удалявшегося легкой поступью избалованного жизнью человека, и, как это случалось всякий раз, когда он куда-то уходил, к ней подступила легкая грусть. «Но ведь я его больше не люблю», – прошептала она и поспешила закрыть рукой лицо, будто солнце могло уличить ее в неискренности.