Волшебный источник
Шрифт:
Тогда и я, Фома Непрекрасный, направился в город.
Добравшись до города, я перебрался через воду и нашел в старой части города дом под мостом. На нем был номер с надписью: «Черногорская, 8». Семь окон наверху, а на первом этаже, за железными ставнями, еще четыре, между ними, в середине, двустворчатая деревянная дверь, которая вела в широкий коридор и дальше через него во двор. Там посреди двора стоял стол, на столе тарелка, в тарелке сидела и умывалась кошка… Сад стоял весь зеленый, хотя, из-за того что он был под мостом, дождь на него почти не попадал. Вдоль коридора с каждой стороны было по восемь комнат, но те, что с левой стороны, оказались под замком, а правые — нет. И в них жили какие-то черные, корявые и словно состарившиеся мальчики. А где-то, непонятно где, но точно в доме, слышался
— Кем вам приходится тот, что плачет? — спросил я.
— Это наша королева, — ответил один из этих маленьких, корявых и черных.
Похожими на это здание были монастырские дома для умирающих и разные благотворительные заведения для бедняков в Царьграде под такими названиями, как «Всемогущий Христос» или «Аталиат святого Михаила». Я знал это, потому что однажды перерисовывал их из книги…
Комнатенку я себе выбрал возле самой входной двери, за ней, в глубине, стояла плита на колесиках. Огромная, как крепость. Через окно была выведена труба в несколько колен. Это хорошо, подумал я, можно растопить, чтобы подогреть столярный клей. Тут я увидел, что на стене углем написано: Дом Димитрия Перовича.
Наутро я купил на последние деньги чеснока и зеркало, правда не совсем гладкое, с небольшой дырочкой в одном углу, развернул лист бумаги с Богородицей и животворным источником, изображенными Жефаровичем, и начал перерисовывать их на зеркало, обдумывая при этом, каким цветом что украсить, потому что на оригинале цвета не было, просто kupferstich, гравюра на медной доске… Чтобы все подготовить, мне потребовалось пять дней, после чего я развел огонь, поставил на плиту все, что нужно, подошел к окну, что смотрит во двор, глянул и ужаснулся. Из соседнего окна высовывалась лошадиная морда. Это был вороной с выбритыми ушами, выкрашенными в красный цвет. Уставился прямо на меня и фыркает. Это ему дым мешал… Уже позже я узнал, что и в некоторых других помещениях вместе с людьми живут кони.
Однажды утром, прозрачным, словно слеза, я уселся в своей каморке на пол, положил продырявленное зеркало с нанесенным рисунком на единственный стул, который у меня был, перекрестился и начал наносить краски на икону Богородицы над чудотворным источником. Чтобы изобразить облака, я нанес на поверхность зеркала известь, смешав ее в ракушке с небольшим количеством яичного желтка, небо раскрасил порошковым кобальтом, который приготовил в другой ракушке. Для одежды ангела использовал немного натертого лазурита с картофельным крахмалом. По краям провел линии обгоревшей еловой веткой. Самые дорогие вещества я оставил для Богородицы и Ее Младенца. Исполненный трепета и любви, я раскрасил одежды Богородицы суриком, а для рубашечки Христа воспользовался пластинкой венского сусального золота, которую закрепил, смазав сверху смесью чесночного сока и тернового клея…
И только я хотел приступить к раскрашиванию чудотворного источника, как с грохотом раскрылась дверь и в дом верхом на белом коне въехали мужчина и женщина. Она была молода и светловолоса, а он стар и одет в не подпоясанную рубаху. За ними ввалилась толпа шумных парней, они пооткрывали все до сих пор закрытые двери по другой стороне коридора, затопили печи, потянуло запахом яичницы с луком, а белый конь бесцеремонно вломился в ближайшее ко мне помещение, из которого визжа выскочил во двор один из его обитателей. Тут кто-то из наших толкнул в сторону коня плиту на колесиках со стоявшей на ней огромной кастрюлей горячего овощного супа, и он, ошпаренный, выскочил в сад.
— Кто это такие? — в ужасе спросил я у одного из моих соседей.
— Это «светловолосые» и их король с королевой, — ответил он. — Теперь здесь мира не жди. Они захотят устроиться в нашей части дома. И это еще не самое страшное. Их королева заворожит всех нас, и мы от страха или от страсти будем думать только о ней. Уже сейчас все прислушиваются к тому, как ее тяжелые ресницы касаются щек.
Я хотел рассмеяться, но не умел по-городскому, только до одного уха, поэтому не решился.
— Эй, там внизу, тихо! — раздался женский голос, и с верхнего этажа спустилась, вся в белых кружевах, светловолосая королева. Она подошла к нашей плите, остановившейся в конце коридора, и одним легким движением ноги, обутой в туфлю из зеленой кожи, толкнула ее. А так как плита была на колесиках, она скатилась по трем ступенькам и, опрокинувшись, продолжала дымить в саду.
Так в доме под мостом установился
Стараясь не обращать внимания на грохот и перебранку, я тщательно очерчивал сажей от сгоревшей скорлупы грецких орехов каждую человеческую фигуру — королей, королев, их белые и черные дворцы, череду жаждущих исцеления калек и убогих, направляющихся к чудотворному источнику. Я обмакивал кисточку то в одну, то в другую ракушку, используя все имевшиеся у меня краски, стараясь, чтобы одежда выглядела как можно ярче и пестрее. Все это я делал не упуская из виду главного — не тронуть место, оставленное для воды. Я оставил не закрашенными некоторые участки зеркала, чтобы они создавали впечатление воды. Широкие струи, ниспадавшие из самого высокого водоема в средний, и еще более широкие, изливавшиеся в нижнее озерцо, сверкали сами собой, и тот, кто смотрел на икону, мог в источнике, дарующем жизнь, увидеть собственное лицо. Мог отразиться в целебной воде и излечиться, умывшись его волшебной влагой… Одним словом, оставалось совсем немного работы, надо было только привести в должное состояние углы зеркала, и после этого я мог считать икону законченной и вынести ее на улицу, чтобы продать и бежать подальше от дома под мостом… Но работа, как назло, двигалась медленно. Я больше думал о светловолосой королеве, чем о покрытом красками зеркале.
Я устал от живописи. И вот ночью, в темноте, я стал представлять себе,
Как Иероним Босх нарисовал семь смертных грехов
Писатель всегда покупает сережку безухому. Торгует мыслями. Художник же хочет эти мысли увидеть. А человеческие мысли никогда не стоят на месте. Каких только мыслей нет, и кто знает, чьи они, зачем они, чьими они не были и чьими не будут, но приходится их терпеть. Есть мысли быстрые и необузданные, как табун лошадей, есть блудливые и кровожадные, как собачья свора. Одни медленные и злопамятные, словно стадо слонов, другие ненасытные и прожорливые, будто свиньи, а бывают и завистливые, как обезьяны. А уж сновидения! Там собрались все задние мысли, которые промелькнули в твоей голове наяву и поспешили удрать, словно стайка сребролюбивых сорок или рыб. Их теперь не собрать под одной шапкой, в одной голове. И вот уж бредут по берегу новые мысли, ленивые, как стадо буйволов… Словом, все семь смертных грехов роятся у людей в головах и ждут своего часа…
Но иногда, правда очень редко, случается и иначе. Покажется вдруг из чащи, как волшебный единорог, одинокая и чудесная мысль, взглянет на тебя и сразу забудет, а ты ее потом помнишь до скончания века.
Из одной такой мысли и родилась у Босха картина о семи смертных грехах. А мысль была грустной и истинной. Вот она:
Никто не смеется в моих снах.
Как-то ночью, пока я, отдыхая от рисования, при свете свечи заканчивал работу над рамкой иконы — она была деревянной, черной, с красной полосой, — я вдруг услышал, что у меня за спиной что-то происходит. Я оглянулся и ужаснулся. В дверях стояла белая королева. Рот ее напоминал персик с ягодой земляники внутри вместо косточки, а глаза были так прекрасны, словно она взяла их взаймы. Свой аромат она уже устремила в мою сторону, но ее быстрый слух ловил нечто бескрайне далекое. Именно поэтому, по этой ее раздвоенности, я понял, что она больна.