Воля вольная
Шрифт:
Спускался вдоль Маймакана. Звериная тропа, вместе с ключом петляя лиственничным лесом, неторопливо падала к Секче, а там по речке и до зимовья было недалеко. Генка не помнил, чтобы он здесь чего-то добывал. Соболь, правда, неплохо ловился в устье ручья, но ни сохатых, ни оленей ни разу не встречал. Хотя по ключу было несколько хороших марей, и он в первые годы сюда регулярно заглядывал. Проверял, но… бывает такое — пустое вроде, невзрачное место, а фартовое — все время чего-то встретишь! А бывает, как здесь — мари красивые, как раз на выстрел, скрадывать легко, а хрен…
На самой большой мари тоже ничего не было.
Собаки догнали. Сначала бежали рядом, потом опять рассосались. Тропа была крепко замерзшей и Генка шел под горку, устало бросая ноги. Весь сегодняшний день он строил в расчете на зверя — хотел запастись мясом. И пока поднимался по ключу Нимат, и в верховьях, где почти всегда добывал, все ждал… но ничего. Здесь же, ниже по ручью, шансов почти не было.
Генка недолюбливал этот беспутый час, когда день уже переломился, но вечер еще не наступил как следует…
Айка звонко, слегка по-щенячьи, как со страху взвизгнула впереди и тут же заорала. Генка остановился. Чингиз вроде тоже взбрехнул и замолчал, а сучка работала азартно и зло. По ручью росли старые тополя, лес был проглядный. Он глянул на планку прицела и двинулся осторожно, всматриваясь вперед.
Лай приближался. Генка, слегка удивляясь такому нежданному фарту, встал за тополь. На другом склоне ручья раздался треск, среди тополей и невысоких тальничков мелькали серо-коричневые тени. Быстро приближались. Это был северный олень с двумя матухами.
Генка напустил совсем близко, выцелил грудь передней и надавил спуск. Оленуха ткнулась в землю. Другая встала, как вкопанная, а бык развернулся, опустил рога к земле и кинулся на Айку. Генка быстро выстрелил еще два раза, и рогач, пробежав несколько метров, завалился набок. Потом упала и вторая матка. Она держала голову и пыталась встать, ногами гребла… Чингиз бегал вокруг, не приближаясь, Айка же сначала опасливо рванула несколько раз за спину. Потом осмелела, забежала спереди и вцепилась в горло, давя к земле.
Генка подошел, добил оленуху и с любопытством посмотрел на свою сученку. В поселке она была опасливой, а тут… Присел на корточки.
— Эй! — позвал.
Айка одним глазом косилась на зверя, другим — на Генку. Шерсть стояла дыбом. Генка протянул руку и тут же инстинктивно отдернул — в его сторону метнулись белые собачьи зубы.
— Ты что, дура такая, — рассмеялся.
Айка пришла в себя, обернулась на голос хозяина, виновато приложила уши и тут же посунулась обратно к оленухе. Генка, довольный, облапил ее одной рукой, другой повернул мордой к себе.
— Да ты у меня хорошая, видать, собачка, — потрепал.
Этих оленей, которые очень нужны были, он получил за нетронутую соболюшку. Это было точно. Много-много раз так бывало. Сделаешь по уму — получишь! Поленишься, а того хуже, нагадишь — пиши пропало.
Большую часть дел в тайге Генка выполнял не задумываясь. Деды, прадеды и еще дальше — все так делали. И он выполнял то, что надо, не размышляя, правильно ли оно так, а может, надо как-то по-другому, как
Так думал Генка, наводя нож и высматривая три растущие рядом дерева. Под биркан [7] . Мясо надо было поднимать с земли и лабазить, чтобы по снегу на «Буране» вывезти.
Вечером в зимовье Генка подсушивал шкурки соболей на пялках. Мех уже был выходной, и Генка понимал, что зима рядом, вот-вот попрет, повалит. Грудинка оленья булькотила в котле, сам он покуривал, блаженно жмурясь от хорошего начала охоты. Получалось, не зря так рано заехал.
7
Биркан — временный лабаз от зверья. К деревьям на высоте роста привязывают две поперечины. На них стелют сучья и кладут мясо.
Некоторые только собираются, видно…
4
И точно… на другой день, километрах в двухстах от зимовья Гены Милютина совсем другой охотник, не проснувшись еще толком, сел в кровати. Пошарил по привычке ногой по полу. Тапочек не было. Как и вообще мало чего было в этом недавно купленном домике на краю вытянувшегося вдоль морской косы поселка. Смяв задники, сунул ноги в кроссовки, встал, потянулся, подумал мельком, что спал всего три часа, и пошел умываться. Полшестого уже было, мужики могли вот-вот объявиться.
Москвич Илья Жебровский только заезжал на участок. Вчера до трех ночи сверял аккуратные, распечатанные на компьютере списки, что в каком ящике лежит, и какой ящик в какое зимовье идет. Вычеркивал что-то, дописывал, глядел внимательно внутрь последнего алюминиевого ящика, куда он укладывал самые ценные вещи. Всего ящиков было шесть, они были прочные, хорошо увязывались в нартах. Жебровский целую неделю так собирался, а больше волновался, воображая себя в тайге.
Он и теперь волновался и приятно, но уже и нервно, как волнуются люди, ожидая чего-то очень важного в жизни, не дочистил толком зубы, сполоснул рот и, накинув куртку, вышел во двор. Впереди в пятидесяти шагах чуть слышно мелкой волной поплескивался лиман, само же море, будто замедленное темнотой, глухо накатывало на берег с другой стороны косы. Илья прислушался. Не гудит ли с вечера загруженная машина, на которой дядь Саша уехал ночевать к себе домой.
Тихо было в мире и отчего-то, может, от этого ледяного моря за домом, слегка тревожно. Там, в горах, на его участке в этот предрассветный час было еще тише. И спокойнее. Там все зависело от него. Сердце опять заколотилось радостным страхом, Илья нахмурился, заставляя себя уняться, откинул тент. Все было на месте. 120-сильная «Ямаха» посверкивала в свете фонаря новенькими черными боками. Нарты были тоже новые, оранжевые, в четырех местах со свежими язвами сварки. Поваренок уголок подваривал для прочности.