Вонгозеро

Вагнер Яна

* * *

Оставшиеся до Пудожа пятнадцать километров мы преодолели быстро — «буханка», проехавшая здесь только что, проложила неглубокую, но все же колею, облегчившую нам движение. Впереди по-прежнему шел тяжелый Лендкрузер, но пикап с перегруженным, опасно раскачивающимся прицепом решено было «прикрыть» с двух сторон, и поэтому колонну теперь замыкали мы — не смотри, сказала я себе, когда мы, пропустив вперед две остальных машины, съехали с обочины и пристроились в хвосте, не смотри, не оглядывайся, ты и так прекрасно знаешь, как она выглядит сейчас, выпотрошенная, брошенная, и все равно посмотрела, и смотрела до тех пор, пока хватало света наших габаритных огней — сначала Витара превратилась в едва различимое темное пятно, а потом, очень быстро, скрылась из вида совсем. Через двадцать минут мы уже въезжали в Пудож.

Они все были очень похожи друг на друга, эти маленькие северные городки, все население которых легко поместилось бы в нескольких московских многоэтажках — десяток улиц, редкие каменные здания, высокие деревья с прячущимися между

ними крышами частных домов, разношерстные заборчики, смешные вывески. Ничего, ровным счетом ничего плохого не должно случиться с человеком, попавшим в такое место, думала я, глядя в окно на проплывающие мимо спящие, бесполезные уличные фонари, чередующиеся с белыми, словно обсыпанными сахаром деревьями — на этих улицах, наверное, никто не превышает скорость, и можно без страха выпускать детей играть снаружи, у ворот. Все, кто живет здесь, знают друг друга — если не по именам, то хотя бы в лицо, а на окраинах, зарастающих летом высокими, в человеческий рост сорняками, можно встретить одинокую корову или переходящих дорогу толстых гусей. В таких местах, как это, военные грузовики с санитарными крестами, карантинные кордоны, защитные маски на лицах оказались бы слишком неуместными, почти нереальными. Мы уже проехали несколько похожих городов — и все они были пусты, но нетронуты — не сожжены, не разграблены, как будто заснули на время, до тех пор, пока жившие в них люди не вернутся назад; этот, последний, точно такой же, как предыдущие, действительно был еще обитаем — мы поняли это за первым же поворотом улицы, по которой въехали в город.

— Смотрите, там, впереди, свет! — воскликнул Мишка, взволнованно приподнимаясь на сиденье, и Сережа спросил в микрофон:

— Пап, что там? Тебе видно?

— Не знаю, — отозвался папа, — не разберу пока. Главное, не вздумайте останавливаться. Что бы там ни было, едем мимо, все поняли?

— Так это больница вроде бы, та самая, про которую они говорили, — сказал Андрей неуверенно, — народ там какой-то снаружи…

Обращенное к улице своим длинным фасадом двухэтажное здание с темными окнами и входом, спрятанным под треугольным металлическим козырьком, действительно было похоже на больницу; не было ни ограды, ни забора, отделявшего его от дороги — просто небольшой, расчищенный от снега пятачок, на котором стояло несколько автомобилей с зажженными фарами — именно они оказались источником слабого, рассеянного света, заметного еще издали. Людей было немного — человек пятнадцать, может быть, двадцать, они стояли небольшой, плотной группой, очень близко друг к другу; в одном из автомобилей, расположенном ближе к дороге, я узнала «буханку». Выходит, он все-таки оказался прав, подумала я, и они действительно ждали его, он не зря торопился, три недели, целых три недели они сидели здесь, в больнице, считая заболевших, раскладывая их вначале по палатам, затем — в коридорах, а потом — очень быстро — заболевшие начали умирать, уступая место новым, но они все равно ждали, и даже если лекарство, за которым они послали его, оказалось бесполезным, он все равно вернулся — потому что обещал. У них уже нет электричества — как и везде в округе, и связи нет тоже — для того, чтобы собрать сейчас, ночью, такую толпу перед больницей, кому-то, наверное, пришлось дежурить у окна — день за днем, ночь за ночью, чтобы не пропустить момент, когда «буханка» появится на дороге, и когда она, наконец, появилась, тот, кто первым ее заметил, должен был как-то предупредить остальных, подать им сигнал, и все они побежали сюда, чтобы получить свою порцию надежды.

Мы уже почти поравнялись с освещенным фарами пятачком, и я все искала глазами невысокую, плотную фигуру доктора, и не находила — собравшиеся вокруг больницы люди стояли слишком тесно, я даже привстала на сиденье — небольшая толпа внезапно вздрогнула и сжалась еще плотнее, словно все они по какой-то причине решили обняться, а затем, как будто устыдившись этого своего порыва, отошли друг от друга как можно дальше; несколько человек, отступив всего на пару шагов, неподвижно застыли, разглядывая какой-то продолговатый предмет, лежавший перед ними на снегу, а остальные, отталкивая друг друга, бросились к «буханке», к ее распахнутым дверцам. Сережа нажал кнопку стеклоподъемника — мутное, подернутое инеем стекло опустилось, и мы отчетливо и ясно увидели, что на снегу, на животе, повернув к дороге свое худое, заросшее седоватой щетиной лицо лежит Коля, ворчливый водитель «буханки» — глаза у него были открыты, на лице застыло все то же недовольное выражение, с каким полчаса назад он отчитывал нас на лесной дороге, а за ухом все еще белела одна из папиных сигарет. Звуков почему-то не было — несмотря на опущенное стекло, с улицы не доносилось никакого шума — ни единого выкрика, полная, абсолютная, сосредоточенная тишина, нарушаемая только пыхтением и возней тех, кто толкался возле «буханки».

Мы продолжали медленно катиться вперед, не в силах оторвать взгляда от происходящего на маленьком, освещенном пятачке перед больницей, как вдруг со стороны «буханки» раздался отчаянный голос: «Это не вакцина, говорю же вам, это не вакцина, она не поможет, вы не знаете, как принимать, ну подождите, дайте мне возможность…» — и сразу после этого крика морозный воздух как будто взорвался, и все закричали разом — и те немногие, кто все еще стоял возле тела, и остальные, которых было гораздо больше. «Буханка» вдруг закачалась, угрожая перевернуться и упасть набок, и наружу, расталкивая остальных, выпрыгнули двое — могло показаться, что они действуют слаженно, но отбежав совсем недалеко, они принялись ожесточенно рвать друг у друга из рук небольшую прямоугольную сумку, пока

та не лопнула, выплюнув вверх и в стороны несколько сотен невесомых картонных упаковок, рассыпавшихся по снегу широким веером — словно не замечая этого, сражающиеся из-за сумки мужчины продолжали яростно тянуть ее, почти уже опустевшую, за ручки, а к ним уже бежали другие, прямо на ходу падая на колени и торопливо, обеими руками зачерпывая маленькие картонные коробочки и вместе со снегом лихорадочно рассовывая их по карманам. В этот момент из «буханки» показалась еще одна сумка — человек, доставший ее, держал ее над головой на вытянутых руках; он сделал отчаянный рывок, чтобы вырваться из напиравшей толпы, но, вероятно, кто-то с силой толкнул его или ударил, потому что сумка внезапно дрогнула — к ней немедленно протянулся еще десяток рук — и опрокинулась вниз, скрывшись в мешанине рук и ног. «Подождите! Да подождите же!» — надрывался все тот же отчаянный голос, уже едва слышный, и тут мы увидели его, выползающего на четвереньках из самой гущи людей, — на лице у него теперь белел марлевый прямоугольник, но я все равно узнала его круглую, коротко стриженную голову и бесформенную куртку. Он полз в сторону дороги — не решаясь встать на ноги, чтобы дерущиеся возле «буханки» люди не заметили его, — с трудом, медленно, потому что ползти ему мешал громоздкий пластиковый чемодан; возле самой дороги он наконец отважился подняться — и в ту же секунду один из дерущихся увидел его и крикнул: «А ну, стой! Стой!»

Идущий впереди Лендкрузер оглушительно взревел и рванулся вперед.

— Ходу, живо! — закричала рация папиным голосом. — Сейчас они нас заметят! — И прицеп, быстро ускоряясь, запрыгал за Лендкрузером по неровной, уходящей в темноту дороге; Сережа тоже поддал газу и еще раз оглянулся, чтобы последний раз посмотреть на то, что происходит метрах в двадцати позади нас — но внезапно резко ударил по тормозам, переключил передачу и начал сдавать назад, к освещенному участку дороги; проехав совсем немного, Паджеро остановился, а Сережа обернулся и сказал:

— Мишка, дай мне ружье. У тебя под ногами. Быстро! — Ни Лендкрузера, ни пикапа уже не было видно, слышны были только истошные папины крики: «Сережа! Ты ему не поможешь, Сережа! Ты что делаешь, твою мать!», и пока Мишка лихорадочно шарил внизу, под сиденьями, Сережа уже оказался снаружи, на дороге — распахнув пассажирскую дверь, он протянул руку:

— Ну? Давай!

Выхватив ружье, он одной рукой переломил его надвое, а другой достал из кармана два ярко-красных пластиковых столбика с металлическими наконечниками, загнал их в ствол, с лязгом защелкнул его на место, а затем встал прямо посреди дороги, широко расставив ноги, и крикнул — оглушительно громко:

— Эй! Доктор! Сюда!

Услышав этот крик, доктор повернул к нам свое закрытое маской лицо — только вместо того, чтобы броситься к нам, он зачем-то остановился и принялся напряженно вглядываться в темноту, пытаясь разглядеть нас, словно не замечая того, что человек, кричавший ему «Стой!», уже отделился от дерущейся толпы и бежит к нему, неуверенно застывшему на обочине. Пока он еще был один, этот человек, остальные пока были слишком заняты добытыми из «буханки» сумками, и, судя по всему, он вовсе не собирался привлекать их внимание — крикнув лишь однажды, дальше он двигался уже молча, сжимая в руке что-то длинное и тяжелое, металлически поблескивающее в свете фар стоявших возле больницы автомобилей.

— Беги, доктор! — крикнул Сережа, вскидывая ружье, и тогда доктор вздрогнул, оглянулся, увидел приближающегося к нему человека и наконец побежал в нашу сторону, спотыкаясь и громыхая своим пластмассовым чемоданом, а человек с монтировкой — возможно, тот же самый, кто несколько минут назад ударил Колю, неподвижно лежавшего теперь на снегу, вдруг изо всех сил метнул эту монтировку прямо в его широкую, ничем не защищенную спину. Доктор упал.

— Вставай! — кричал Сережа, на заднем сиденье пронзительно лаял пес, я смотрела, как доктор неловко пытается подняться, одной рукой по-прежнему прижимая к себе свой дурацкий пластмассовый чемодан, а человек, метнувший монтировку, в два прыжка добирается до нее, откатившейся в сторону, и снова поднимает; он уверен, что в этом чемодане вакцина, поняла я, и тоже закричала:

— Чемодан! Бросай чемодан! — И тогда доктор, уже стоявший на коленях, словно услышав меня, с усилием толкнул чемодан от себя, как можно дальше, и тот, громыхая, с распахнувшейся крышкой, заскользил по утоптанному снегу, только человек с монтировкой не стал к нему нагибаться, словно гнался он вовсе не за ним — вместо этого, отпихнув чемодан ногой, он поднял монтировку над головой, замахнувшись широко и угрожающе, сейчас он его ударит, подумала я, и тут Сережа выстрелил.

От неожиданности я зажмурилась — буквально на долю секунды, а когда открыла глаза, выяснилось, что у меня заложило уши, потому что звуки вдруг пропали — и собачий лай, и крики; все, что происходило дальше, было похоже на немое кино — я увидела, что человек с монтировкой лежит, опрокинувшись на спину, а доктор, с пустыми теперь руками, ползет к нам на четвереньках, а затем поднимается на ноги и бежит, а с другой, темной стороны дороги, виляя, появляется едущий задом Лендкрузер; как толпа, до сих пор не замечавшая нас, застывает на мгновение, а затем, дрогнув, рассыпается на отдельные человеческие фигуры и начинает двигаться в нашу сторону, словно одинокий оглушительный выстрел не напугал ее, а, напротив, привлек; как Сережа оборачивается к Мишке и снова кричит что-то неслышное, а Мишка распахивает заднюю дверь и одним рывком съезжает в сторону, прижимая обезумевшего, лающего пса к противоположной стойке, и как доктор в съехавшей набок маске ныряет в машину буквально головой вперед, а следом за ним Сережа забрасывает ружье и прыгает за руль.