Вонгозеро
Шрифт:
— Ты пойми, — говорил ей папа терпеливо, — твой Лендкрузер под три тонны весит, Мазда полегче, а потом, у них же прицеп, по такой дороге с прицепом они первые не пройдут.
— Ну, тогда давайте их прицеп на нас перевесим, — неуверенно предложила она, — или рацию снимите с кого-нибудь и отдайте нам.
— Прицеп перецеплять не дам, — сказал Андрей решительно, — ищи вас потом с нашим прицепом.
— Что ты хочешь сказать? — вскинулась Марина немедленно, и папа, встав между ними, примирительно поднял руки:
— Так, все, ладно, делаем так — я снимаю рацию с Витары и ставлю на Лендкрузер. Пока светло, поедешь ты, а как стемнеет — я посажу Ирку за руль и сяду к тебе, в темноте ты одна не справишься. Наша главная задача сейчас — ехать побыстрее, на такой низкой скорости мы без топлива останемся даже раньше, чем предполагали.
— Наша главная задача, — сказал Андрей неожиданно тихим голосом, глядя себе под ноги, —
— Нет никаких запасов уже, — мрачно сказал папа, — тебе Серега разве не сказал? Топлива больше нет. Мы перерыли весь поселок — и ничего не нашли, только полупустую канистру с бензином для Витары. Вряд ли это хороший бензин, но выбирать не приходится, а вот дизель — весь, какой есть, уже в баках. Мы можем слить тебе каждый литров по десять, но это значит, что теперь мы все вместе сможем проехать еще от силы километров двести и, если до тех пор топливо не найдем — там и останемся.
Безусловно, я знала, что это произойдет, думала я, пока мы скользили по пробитой тяжелым Лендкрузером колее — онемевшая Витара шла теперь перед нами, сразу за Лендкрузером, а пикап, облегчивший наши баки на двадцать литров топлива, по-прежнему ехал последним — мы все знали, что топлива до озера не хватит, но почему никто не сказал мне, что его осталось так мало? Разве все мы — и женщины, и дети — не имели права знать, принимая решение уехать из этого дачного поселка, что, если мы не найдем топлива в течение сегодняшнего дня, двигатели наших машин один за другим зачихают и умолкнут, и мы останемся умирать от холода посреди этой чужой, оледенелой, безлюдной земли? Разве мы согласились бы на это, если бы они нам рассказали? Надо было оставаться, если бы мы знали, мы бы обязательно остались, город все равно уже умер, и вокруг него нет больше ни одной живой деревни, ну сколько еще беженцев могли бы мы там встретить — пять человек? Десять? Что такого страшного могли они нам сделать — кроме того, чтобы умереть от голода у нас на глазах? Неужели это лучше, чем то, что нам предстоит теперь, я бы ни за что не согласилась, я бы не позволила им уехать, увезти Мишку, я бы ни за что им не позволила.
— Малыш, — сказал Сережа негромко, и рука его снова опустилась мне на колено.
— Не трогай меня, — сказала я сквозь зубы. Я даже не могла взглянуть на него, как ты мог, как ты мог решить за меня, за своего сына, за моего, как ты посмел принять такое решение один, а ведь она даже не знает, она не слышала, а теперь она едет в немой Витаре, и я даже не могу сказать ей, что они с нами сделали. Дай мне микрофон. — От волнения я нажала не на ту кнопку и сначала проговорила в пустоту, но потом разобралась и повторила, и в рации щелкнуло — они все меня услышали, все, кроме папы: — Марина, стой. Нам нужно вернуться, пока не поздно, иначе мы все умрем прямо на этой дороге.
Лендкрузер тут же встал как вкопанный, за ним остановилась и Витара, и Сережа, чертыхнувшись, тоже нажал на тормоз — и не успели мы остановиться окончательно, я уже распахнула дверь и выпрыгнула из машины, и побежала вперед, дура, дура, о чем я только думала, буду спать на пассажирском сиденье, закрою глаза — и открою их уже на озере, когда все проблемы будут позади, так никогда не бывает, это ни разу еще не срабатывало — и теперь не сработало, я рванула пассажирскую витарину дверь — папа хмуро глянул на меня из-за руля, словно догадавшись, что я собираюсь сказать, — поглядела прямо в светлые Ирины глаза и выпалила:
— Они нам не сказали. У нас больше нет топлива. Надо поворачивать назад, в поселок, пока его хватает на обратный путь.
А потом мы стояли посреди дороги на обжигающем холодном ветру и кричали друг на друга — боже мой, он, наверное, никогда не видел меня такой, это была даже не мысль, а обрывок мысли, ее тень; когда мы познакомились, словно кто-то выкрутил мне громкость вниз почти до предела, невидимой резинкой стер, закруглил все острые углы, о, у меня было множество острых углов, о которых он понятия не имеет, я надеялась, что мне удалось их запрятать так далеко, что он никогда и не догадался бы о том, что они существуют, и он не догадывался, это видно по его глазам.
— Что за истерика, Аня, ну какого черта, там нельзя было оставаться!
— Ерунда! Сколько нам еще осталось — сто километров? Двести? А дальше ты предлагаешь идти пешком?
— А ты что предлагаешь?! Сдохнуть там, в этом поселке, от заразы?
— В первую очередь я предлагаю говорить правду! С нами дети, как вы могли решить все это без нас! Можно было бы сидеть в поселке и ждать, можно было слить все топливо в одну машину и делать вылазки, обшарить все окрестные поселки, найти какой-нибудь трактор, да что угодно, в конце концов, можно было бы дождаться весны и потом вернуться в Череповец — там уже точно никого не осталось бы, и найти топливо, там заправки, там нефтехранилища, там до черта брошеной техники, наконец, — а здесь ты что будешь искать, в этой пустыне?
Холодный воздух обжег мне горло, я закашлялась, и колени у меня вдруг подогнулись, ноги стали ватными, я схватилась за теплый витарин капот, чтобы не упасть, голоса теперь доносились как будто издалека, «Анька, ты что?», «держите ее, она сейчас упадет», я хотела крикнуть «не трогайте меня, подождите, дайте мне закончить», но получился только шепот, даже губы меня не слушались, я закрыла глаза и вдохнула знакомый Сережин запах, он держал меня — крепко, обеими руками, и говорил «успокойся, малыш, все будет хорошо, вот увидишь»; ничего не будет хорошо, думала я уже безразлично, мы все здесь умрем, «давай-ка ее в машину, быстро», сказал папа, и Сережа подхватил меня на руки и понес, неужели никто, кроме меня, так и не возразил, почему она молчит, она же теперь тоже все знает? Дверца была открыта; я почувствовала, что сиденье, с которого я спрыгнула, еще не успело остыть, и откуда-то сзади, из-за спины, раздавалось мерное, глухое рычание, сейчас они меня упакуют и повезут дальше, а я не могу больше с ними спорить, так глупо; захлопали дверцы — они просто расселись по машинам, как ни в чем не бывало, словно гости, которые стали невольными свидетелями неожиданной, безобразной ссоры между хозяевами и теперь торопятся поскорее попрощаться и выйти за дверь, охваченные одновременно неизбежным, сочувственным злорадством и неловкостью из-за сцены, которую им пришлось наблюдать. Я закрыла глаза и подумала — бессильно и зло: я не могу больше кричать, я вообще не могу разговаривать, сейчас — не могу, мне нужно несколько минут, полчаса, любая остановка, во время которой я снова попытаюсь убедить их, они просто не поняли, я не успела объяснить им, я попробую еще раз, просто нужно успокоиться, собраться с мыслями — я пыталась дышать, глубоко и медленно, и не смотреть на Сережу, в машине было тихо, Мишка расстроенно сопел на заднем сиденье, и вдруг Лендкрузер, идущий впереди, снова замедлился и встал, захрустела рация — несколько холостых щелчков, шипение, и, наконец, в динамике раздался Маринин голос:
— Посмотрите! Там, впереди, на обочине! Это, кажется, грузовик?
Определить расстояние на этой снежной равнине, с дорогой, сливавшейся по цвету с обступившими ее полями и выделявшейся только тем, что засыпанное снегом дорожное полотно было выше на полметра, было невозможно — до грузовика (или до того, что мы считали грузовиком) могло быть и несколько сотен метров, и километр, а то и два. Пока мы ехали вперед, медленно, невыносимо долго приближаясь к замершему впереди неясному силуэту, едва заметной точке, застывшей у обочины, которая по мере нашего приближения действительно приобрела форму грузовика, — спорить дальше не было смысла, и все молчали. Даже когда стало совершенно ясно, что это именно грузовик, — молчали, словно боясь сглазить, спугнуть неожиданную удачу, потому что этот грузовик мог быть сожжен, разграблен, выкачан досуха, не случайно же его бросили именно здесь — в тридцати километрах от ближайшего человеческого жилья. Наконец мы подъехали прямо к нему и встали. Удивительно, но первые несколько мгновений мы просто стояли возле него, не выключая двигателей, охваченные почти суеверным страхом, четыре груженых доверху машины с полупустыми баками, и никто не решался выйти и приблизиться к нему.
Это был большой дальнобойный грузовик с длинным металлическим прицепом, украшенным вдоль борта огромной, побледневшей от времени надписью латинскими буквами; грузовик этот был как будто переломлен надвое, как разобранная детская игрушка, — кабина отщелкнута вниз, мордой к асфальту, а здоровенный тяжелый прицеп задран под острым углом, словно в попытке высыпать содержимое на дорогу. Брошенный в такой беззащитной позе, он был похож на цирковую лошадь, склонившуюся в поклоне, — я разглядывала его и пыталась понять: что могло здесь произойти, куда делся человек, который вел этот грузовик, почему он его бросил? Может быть, он пытался отцепить прицеп, чтобы вырвать у смерти еще несколько километров и добраться к людям налегке? Может быть, в машине что-то сломалось и он пытался починить ее — один, с застывающими на морозе руками, — но возле грузовика уже не было видно ни следов от костра, ни каких-нибудь других человеческих следов; если машина сломалась, неужели он, этот человек, ушел отсюда пешком? И что с ним случилось дальше — добрался ли он до деревни, оставшейся у нас за спиной, была ли она еще жива, эта деревня, когда он туда пришел?