Вопреки всему
Шрифт:
Послушал Блинов пространство, потеребил его в мыслях, помял, проверяя, ничего опасного вроде бы не нашел и сдвинул на нос свою мятую поношенную шапчонку, украшенную блестящей рубиновой звездочкой – командирской, между прочим, ушлый второй номер умудрился где-то ее достать, не сплоховал… Очень шла звездочка к его шапке, возвышала Кольку в глазах других.
– Палыч, желудок прилип к спине уже совсем, – пожаловался он своему начальнику, – от костяшек, от позвонков самих уже не оторвать.
Вздохнул первый номер сочувственно, он сам находился в таком же состоянии, желудок тоже приклепался к позвоночнику, неплохо бы отведать кулеша из батальонного бака, но старшина с поваром где-то застряли – ни кулеша не было, ни чая, даже обычного черствого хлеба, и того не было… Ни одного кусочка. Первый номер поскреб негнущимися холодными пальцами себе затылок, помолчал немного и разрешающе махнул рукой:
– Давай, Коля! – голос у него был невнятный, усталый. – Действуй!
Блинов выдернул из-за голенища сапога нож, приладил его к ладони так, чтобы нож был продолжением пальцев и вообще всей руки, воткнул острие в бруствер и в одно мгновение выбросил себя из пулеметного гнезда.
Через несколько мгновений он ввинтился в туман, словно в огромную копну, раздвинул обрывки пластов, плотно спекшиеся лохмотья отгреб в сторону, сбил их в несколько липких серых охапок и исчез в образовавшейся норе.
Первый номер, вытянув голову, также послушал пространство – что там происходит? В лесу, на дороге, проложенной между изувеченными ободранными деревьями, за крутым ее изгибом, заминированным саперами?
Тихо было, очень тихо. Хоть бы какое-нибудь железное звяканье раздалось, крики донеслись либо говор – наш или немецкий…
Нет, ничего этого не было. Опустело пространство. Очкастый петеэровец, лежавший рядом с пулеметной ячейкой, поднял голову, покрутил шеей – ему не все тут нравилось, что-то происходило не так, как должно происходить.
Прибежал ветер, потревожил макушки нескольких сосен, этого не было видно, но было хорошо слышно, обломал слабые ветки, посбрасывал их на землю и озадаченно поволокся дальше.
Тяжелый слой тумана как прилип к земле, так и продолжал на ней лежать, только что-то внутри у него подрагивало, шевелилось, передвигалось с места на место, словно бы стремилось занять выгодную позицию… Ну, совсем как в жизни людей, у тех же пулеметчиков, когда они находятся на передовой, в окопе и ждут вражеского наступления. И стремятся выбрать позицию получше, угадать ее, чтобы скосить врагов побольше, самим же – уцелеть. А это дело очень даже непростое.
В любой атаке на противника прежде всего стараются выбивать пулеметчиков, это цель номер один.
Пулеметное гнездо стараются выкосить все, даже артиллеристы, находящиеся от линии фронта на четырех- или пятикилометровом удалении – ориентируясь на карту, плотно бьют по квадрату и не прекращают бить, пока не поразят цель, – не говоря уже о «трубачах»-минометчиках, снайперах, саперах и прочих окопных специалистах. И это очень часто удается.
В тиши этой неестественной, расползшейся по здешней земле, невольно вспомнилась родная деревня, довоенная – шумная, говорливая, по праздникам, особенно престольным, пьяная, певучая – голосов толковых в деревнях их Пятинского сельсовета, и прежде всего в Башеве, было много. Почти в каждом дворе имелся свой доморощенный голос. Так что жизнь у башевских было певучая, душу грела.
Но началась война, мужчины ушли на фронт – загребли их широкой лопатой, ровно бы в военкомате знали, что здешний народ еще при Иване Грозном ходил на татарскую Казань и проявил себя геройски.
Основная масса ушла на войну летом и осенью сорок первого года, а в сорок втором, под призыв пошел и молодняк, в том числе и Васька Куликов, его забрали в Гороховецкие лагеря, где научили играть на хорошем музыкальном инструменте – пулемете «максим».
И выучили, толково выучили – чтобы голова у фрицев болела и никакие таблетки им не помогали…
Куликов поежился, вздохнул – ноги в просторных сапогах мерзли, внутри хлюпала мокреть. Вечером и ночью хоть и подмораживало, случалось, что мороз начинал прижимать и днем, а было сыро, очень сыро, влажный холод пробивал тело насквозь, обволакивал каждую косточку, до онемения сжимал руки и ноги ледяными пальцами.
Влага до земли, насквозь пропитывала снег, вода обязательно возникала на дне окопов, забиралась в закрытые углы, превращала глину в вязкую грязь, способную залезть даже под кожух пулемета… Ну, а в сапоги проникала всегда. Справиться с влагой не мог никто.
Куликов выглянул из окопа – туман, похоже, сделался еще сильнее, набилось его между деревьями уже столько, что скоро, кажется, эту студенистую противную массу придется отскребать от стволов лопатами, и вообще, она способна примерзать к коре и сама становиться древесной плотью.
Свой «музыкальный инструмент» – пулемет «максим» – Куликов изучил в Гороховецких лагерях до мелочей, он стал для него родным, от общения с пулеметом боец получал удовольствие… Хотелось бы знать, какое удовольствие получают от общения с «максимом» фрицы, но «музыкант», однажды спросив себя об этом, больше к данному вопросу не возвращался… Даже думать о нем не хотел.
Хотя ежу понятно было: чем больше фрицев попадет под «музыкальную» струю, тем будет лучше. Для всех, кого Куликов знает, будет лучше, где бы народ этот ни находился – состоял при вилах и лопате в башевском колхозе или колол дрова на кухне Гороховецких лагерей… Либо там же катался по тщательно прибранной учебной территории на популярном гимнастическом снаряде – деревянном коне, обшитом кожей.
При воспоминании об учебном лагере лицо у Куликова распустилось, сделалось мягким, глаза заблестели – хорошо когда-то было на гороховецких просторах, и еще более преображались глаза и лицо пулеметчика, когда он думал о деревне Башево, льняной вотчине, полной голосистых синеоких девчат. При виде землячек своих Куликов всегда бледнел, даже коленки начинали трястись, во рту становилось то ли сладко, то ли слезно, не понять… А вообще-то делалось страшно, и он хорошо понимал и состояние свое и самого себя.
Туман тем временем зашевелился нервно, заерзало там что-то, задрожало, Куликов немедленно переместился к пулемету – мало ли что может вылезти из бесовский плоти… Поправил влажную ленту, вползающую в отверстие патроноприемника.
Неожиданно из неряшливых клубов тумана, как из некого хранилища, выкатился новенький немецкий ранец с обрезанными плечными ремнями. Понятно стало – добытчик Коля Блинов возвращался с «кухни». Молодец второй номер, надо полагать, с ним будет сытой вся рота, не только пулеметный расчет.