Ворон и роза

Беверли Джо

Он видел ее?!

Глэдис пыталась потянуться к нему, заговорить с ним, но по-прежнему была нема и недвижна. Она увидела, как взлетел боевой топор, и попыталась предупредить криком.

Вероятно, он понял, поскольку повернулся и присел. Топор задел шлем, а ее рыцарь покачнулся и опустился на одно колено.

Глэдис снова закричала. Зная, что ее не услышат в мире грез.

Он уже поднялся, его внимание сосредоточилось на противнике. Тот отступал. Ее рыцарь моложе, сильнее, просто великолепен. Он победит! Но его взгляд снова метнулся к ней…

«Нет! — питалась крикнуть она. — Не

отвлекайтесь!»

Здоровяк мог его убить, но усталость победила — он рухнул на колени и, выронив топор, хватал ртом воздух. Ее рыцарь тоже хрипло дышал, упершись руками в колени. Но потом он выпрямился и повернулся, выискивая ее взглядом. Улыбка осветила его лицо, и он шагнул к ней.

Глэдис с искренней радостью улыбнулась в ответ.

Наконец она познакомится с ним.

Наконец!

— Нет! — вскрикнула Глэдис. Она вернулась в монастырь Роузуэлл и снова была в темной спальне.

Нет, не вернулась.

Она где-то в другом месте.

Это новая греза, хотя и поразительно реальная.

Глэдис заморгала в темноте и прикусила костяшки пальцев, чтобы подавить рыдание. Ее вырвали из сна в такой миг! Ее рыцарь увидел ее. Он шел к ней. Они могли — о небо! о ад! — коснуться друг друга.

Она сжала ночной чепец. Это греза, как и все остальное! Ее рыцарь нереальный. И противник его нереальный, как и зрители, и замок. И все-таки она всегда горевала, когда возвращалась из этой нереальной земли.

Горевала. Это верное слово. Горевала, когда ее вырывали из грез, потом горько страдала, когда драгоценные детали таяли в ее уме, как снежинки на ладони.

Ее рыцарь.

Сражался, как всегда…

Нет, не как всегда.

Люди смотрели. Даже женщины. Турнир.

Замок…

Но когда она пыталась запечатлеть эти подробности в своем уме, они ускользали, ускользали…

И ушли.

Ее память была пуста, Глэдис лишь знала, что снова грезила о своем рыцаре. Ей осталась лишь одна драгоценная картина: ее рыцарь смотрит на нее, идет к ней. Она так цеплялась за это воспоминание, что оно намертво врезалось в память, хотя в нем была греховность, от которой ее сердце колотилось, а рот пересыхал.

А у других инокинь бывают греховные видения? Ни одна не признавалась в подобном на еженедельной общей исповеди, но Глэдис это не удивляло.

Наказание было бы ужасным.

Была и другая причина молчать.

Признание могло прекратить видения.

Несмотря на осознание греха, несмотря на виденные ужасы, Глэдис нужны были эти грезы, как нужны человеку еда и питье.

Она закрыла глаза руками, смаргивая жгучие слезы. Это должны были быть слезы раскаяния, но это были слезы горя. Безгрешное сердце ее было безмятежным, но как только начались видения, Глэдис потеряла покой. Единственный дом, который она знала, рутина загруженных делами дней уже не приносили счастья.

Теперь она лелеяла обрывки видений и собирала любые подробности о мире за пределами монастыря. Она страстно желала узнать этот широкий мир и часто проводила время, взирая на единственный его кусочек, видимый из Роузуэлла, — вершину большого холма, находившегося в нескольких лигах от монастыря.

Гластонбери-Тор.

Конический холм поднимался из плоской болотистой земли и словно короной

был увенчан маленьким монастырем Святого Михаила. Это было древнее место паломничества, но ниже, у подножия находилось еще более святое место — великолепное аббатство, знаменитое на всю Англию тем, что связано с Иисусом Христом и со Святой чашей с Тайной вечери. Легенда гласила, что Иосиф Аримафейский, отдавший приготовленную для себя гробницу для погребения тела Христова, привез эту чашу сюда.

Другая легенда была еще более поразительна. Она утверждала, что Иосиф приходился Иисусу из Назарета дядей и однажды привез юного племянника в Англию, Они прибыли в Гластонбери, и там Иисус, сын плотника, помогал строить церковь. Несомненно одно — в аббатстве стояла маленькая древняя церковь, и говорили, что это место чудес.

Такое святое место, ее так сильно тянет туда, но она никогда его не увидит, никогда не помолится в той церкви. Глэдис всю жизнь проведет в Роузуэлле и никогда не выйдет за его пределы. Она еще не приняла постриг, в Роузуэлле это делали в двадцать пять, но она это сделает. Потому что обеты нестяжания, целомудрия и послушания, которые она дала в пятнадцать лет, можно снять только с позволения семьи и аббата из Гластонбери.

Случалось, что у семьи появлялась неожиданная необходимость в незамужней дочери, но Глэдис такого избавления ждать нечего. Ее отдали в монастырь, как только отняли от груди, чтобы она, следуя семейной традиции, могла молиться за родных и их дела. Ничто не изменится.

И зачем думать об избавлении? Роузуэлл — ее единственный дом, тихое, безмятежное место, полное красоты и честной работы.

Она больше не позволит себе лихорадочного волнения, тоски по внешнему миру и, главное, смутных грез о мужчине. Глэдис заставила себя сосредоточиться на радостях простой жизни, молча повторяя знакомые молитвы. Постепенно они помогли ей уснуть.

Крик петуха разбудил ее с первыми лучами солнца. Приветствуя рассвет, грянул птичий хор. Через несколько мгновений зазвонил колокол, призывая на утреннюю молитву.

Мысли Глэдис скользнули было к грезам, но она твердо направила их на благодарность за новый день.

Сестры в спальне быстро одевались. Глэдис надела поверх сорочки, в которой спала, платье из некрашеной шерсти, затянула пояс, завязала сандалии. Сняв ночной чепец, она провела гребнем по коротким волосам, потом накинула на голову платок. Подтянула его вниз, чтобы край оказался вровень с бровями, перекрестила длинные концы на горле, закинула на спину, перекрестила там, потом снова перекинула их вперед.

Сестры оглядели друг друга, проверяя, все ли в порядке. Потом выстроились в маленькую процессию и отправились на утреннюю молитву. Перед лицом восходящего солнца они пели Господу хвалу за новый день. Зимой это становилось тяжелым испытанием, но летом это было для Глэдис любимым занятием.

После молитвы маленькая община занималась уборкой, потом сестры завтракали и расходились по своим делам.

Роузуэлл вот уже четыре столетия предоставлял женщинам убежище, совершенно отделенное от остального мира, поэтому они сами производили для себя почти все необходимое. Сами выращивали себе еду, готовили питье, даже ремонтировали жилища.