Ворон и ветвь
Шрифт:
Так она уговаривала себя уже четвертую ночь подряд. И в прошлые ночи это вполне удавалось, а потом она засыпала тревожным – но вовсе не из-за глупой приметы – сном. Просто Энни так и не переставала кашлять, и с каждым днем ее кашель становился все более хриплым и надсадным, а при вдохе в груди что-то клокотало и скрипело. Пожилой монах-травник, пользовавший ее, приносил темные сладковатые и светлые горькие настои, заставлял пить растопленный в молоке жир и есть мед прямо из сот, жуя и сплевывая комочки рыже-серого воска. Энни слушалась беспрекословно: пила, жевала, подставляла грудь под растирания все тем же жиром и огненной мазью из драгоценного перца, от которой даже
И Женевьева улыбалась вместе со своей бедной храброй девочкой, хотя хотелось плакать и в бессилии колотить руками в стены кельи, спрашивая неизвестно у кого: «За что? Почему и за что это ей, моей дочери, такой доброй и благочестивой, послушной и любящей?»
Потом она вытирала навернувшиеся на глаза горячие капли и опять шла к постели Энни или в келью Эрека, где поджидала новая боль, совсем иная. Эрек… Он уходил от нее, отдалялся, и временами Женевьева ловила себя на странной и кощунственной мысли: точно ли этот долговязый рыжий отрок, почти юноша, – ее сын? Это было глупо и страшно – думать так, но что-то рвалось между ними, натягиваясь до предела, и потом лопалось, наотмашь хлеща и без того израненную душу. А Эрек смотрел на нее исподлобья, улыбался холодно и вежливо, пока она не знала, что сказать и сделать, лишь бы он поверил, что она любит его и будет любить всегда. Злого, чужого, холодного… Лишь бы у него все было, как надо ему. Хоть так…
Женевьева с трудом поднялась, укутавшись в теплую шерстяную пелерину поверх ночной рубашки. Хоть отец-настоятель и не скупился теперь ни на дрова, ни на вкусную обильную еду, ни на лекарства, она все никак не могла забыть холод той подземной кельи, будто тот въелся в ее плоть. И постоянно мерзла, вздрагивала от резких звуков, оглядывалась, оставаясь в комнате одна, словно кто-то смотрел ей в спину.
Подойдя к очагу, она поворошила угли, погрела над ними пальцы. Стоять на каменном полу было зябко даже в меховых тапочках, которые прислал все тот же ставший необычайно любезным отец Ансилий. И Женевьева снова легла, изнывая от противного озноба и желания двигаться в постели, ворочаться с боку на бок на согретых грелкой простынях. В животе толкнулся ребенок. Женевьева положила теплую ладонь на живот, почесала зудящую кожу. Для пятого месяца живот у нее был уже немаленьким, и ребенок толкался все чувствительнее, иногда наподдавая ножкой так, что где-то внутри отдавалось резкой болью. Это, наверное, неправильно, ведь с Энни и Эреком так не было. Да, они были беспокойными, устраивая внутри нее настоящие турниры, но боли – болей не было, да еще на таком раннем сроке.
А впрочем, с этим ребенком все было неправильно. Вот и сейчас… Снова взвыла под окном собака и тут же, истошно взвизгнув, умолкла, словно кто-то пнул ее. Наверное, не одну Женевьеву замучила. И тут же ребенок забился внутри, а Женевьева почувствовала тяжелую дурноту.
– Ох, маленький, – прошептала она в отчаянии, понимая, что и в этот раз не удержит съеденный ужин – вон стоит в углу лохань, и хоть бы день ей остаться пустой! – Не надо, маленький, тише… Ты же еще совсем малыш, а бьешься как истинный воин. Но я же твоя мать, зачем воевать со мною? А может, ты девочка? Тем более надо вести себя пристойно. Тиш-ш-ше…
Уговаривая маленького драчуна или драчунью, она осторожно и ласково гладила живот, и ребенок, будто послушавшись, толкнулся снова, но уже почти без боли, разве что ноги и поясницу свело судорогой от напряжения, но это ничего, это боль знакомая, у нее и со старшими так было.
Старшие… Думать так о тех, кто всегда был единственным и главным, Женевьеве оказалось странно, но приятно. Ничего, она потерпит, родит – и все будет хорошо…
– Матушка?
Дверь скрипнула почти одновременно с едва слышным голосом, и Женевьева вскинулась: это было совсем как в Молле, когда Эрека одно время мучили дурные сны и он, проснувшись среди ночи в слезах, бежал к ним с мужем в спальню, несмотря на кудахчущих служанок и няню.
И точно, это был Эрек. Выросший с тех пор почти вровень с ней, но все такой же встрепанный, только скользнул он в полуприкрытую дверь тихонько и тщательно затворил ее за собой. Женевьева, сев на кровати, посмотрела на него испуганно. Эрек присел на кровать, глядя на нее исподлобья, потом подтянул ноги, обнял колени, положив на них подбородок. В свете лампы, горящей у изголовья, его лицо было осунувшимся, почти больным.
– Что случилось, Эрре? – спросила Женевьева, думая, не отшатнется ли этот новый Эрек, пугливый, как дикий зверек, если она протянет руку погладить его по волосам.
– Вы им верите, матушка? – звонким ломающимся голосом спросил Эрек.
– Кому – им, сынок?
– Настоятелю, монахам, инквизитору. Главное – инквизитору.
– Эрре, – растерялась от такого вопроса Женевьева, – они слуги Света Истинного, благочестивые и справедливые. В их словах истина и Благодать, как же можно сомневаться?
– Отчего же нет? – с вызовом, но не повышая голоса, спросил Эрек. – Свет Истинный не запрещал сомнения, он говорил, что ими проверяется вера.
– Эрре…
Женевьева почувствовала себя маленькой и глупой рядом со своим неожиданно выросшим сыном. По правде, она никогда не знала Книгу Истин так, чтоб всерьез задумываться о ней. А уж самой толковать святые слова – как можно?
– Эрре, – повторила она так мягко, как могла, – это нехороший путь, сынок.
Ей хватило ума не сказать «опасный» – она ведь хорошо знала своего отважного мальчика.
– Толковать Книгу – дело светлых отцов и братьев, и не нам сомневаться в их мудрости…
– Вот в мудрости я как раз не сомневаюсь, – растянул губы в незнакомой злой усмешке Эрек. – Этого у них довольно, если мудрость в том, чтоб загребать жар чужими руками. Матушка, вы верите, что нас отпустят подобру-поздорову?
Он быстро поднял ладонь, видя, что она собирается что-то сказать. Шепнул:
– Нет, молчите. Подождите и послушайте немного, матушка. Зачем они держат нас здесь? Чтобы защитить? Так кур защищают от лисы клеткой. Защита хороша, да какая разница курам, кто их съест? Вы отказались от наследства этого мерзавца. Только земель без хозяина не бывает. Думаете, зря настоятель нас так обхаживает?
– Эрре, – покачала головой Женевьева, – даже если отец Ансилий хочет… – она запнулась.
– …наложить лапу на сундуки и земли Бринара, – подсказал незнакомец, глядящий из глаз ее сына.
– Употребить имущество чернокнижника и малефика на богоугодные дела, – твердо поправила Женевьева. – Пусть так, Эрре. Неужели нам нужны эти грязные деньги? Они не принесут счастья.
– Настоятелю зато принесут, – фыркнул Эрек. – Он их отмоет, освятит… И потратит на богоугодные дела, само собой. А мы вернемся в Молль, да? Кем? Нахлебниками в семью дядюшки Октавиана? Энни выйдет замуж за первого, кто возьмет ее бесприданницей, а мне дорога разве что в армию – куда еще?
– Эрре, – прошептала Женевьева, чувствуя, как глаза снова становятся мокрыми. – Не надо так. Свет Истинный не оставит нас…