Вороний мыс
Шрифт:
— Да ты что, батя, шутишь, что ли? Билеты ведь куплены.
— Освободи ты меня от нашего уговора, Андрей. Прошу тебя, освободи. Тоской я изойду, если отсюда уеду.
Голос у деда Пеки дрогнул, беспомощно и жалко.
— За приглашение твое спасибо, за заботу твою…
— Несерьезно все это, отец. Разве дело в нашем уговоре? Надо же по существу смотреть. Не могу я тебя здесь оставить. Ты болен.
— Выстану. Завтра выстану.
— Завтра встанешь, а через неделю свалишься. Потом случится так, что вообще не встанешь. Кому ты здесь нужен
— Нужен, Андреюшка… Людям нужен. Матвею вот…
— Здоровый, чтобы сани сделать.
— Худо ты о людях думаешь.
— Реально надо мыслить, отец. Мне, Нине, внучатам ты любой нужен. Вот в чем принципиальная разница. И выбрось, пожалуйста, из головы фантазии. Через три дня мы с тобой уедем. Покажу я тебя в Ярославле хорошим врачам, потом в санаторий, подлечишься. Ваша Люба-фельдшерица, наверное, ревматизм от сколиоза не отличает.
— Молодая еще. Всего год работает.
— Десять лет поработает, тогда все забудет, чему училась. Замуж выйдет и станет у нее главной заботой огород да собственный поросенок. Аспирином и ихтиолкой станет болезни лечить. Это ты понимаешь?
— Отчего ж не понять. Голова, слава богу, есть. И говоришь ты правильно. Только в этом деле еще одна закавыка имеется.
— Какая же?
— Курсы у нас с тобой разные, как у двух ладей в море. Ты с мотором правишь, а я под парусом иду. Только мое судно еще на плаву держится и свой ход имеет. Чего же мне с живого судна к тебе пассажиром пересаживаться.
— Мореходом себя еще считаешь?
— Считаю, — твердо ответил дед Пека и попытался встать с кровати.
Андрей кинулся к нему, уложил и подоткнул одеяло.
— Чудак ты, батя!.. Если бы ты только понимал, какой ты чудило! Знаешь, как мы в Ярославле заживем…
Андрей говорил, перескакивая с одного на другое.
Петр Романович слушал сына и не ощущал обычного стеснения и робости. От них освободила простая мысль, что, хоть и прошел Андрей многие науки, а постиг он еще не все. Что есть на свете такое, чему не выучит ни институт, ни диссертация. И это главное знал Петр Романович, а Андрей такое понятие пока не одолел.
И как бывало раньше, принимая вполуха бойкие рассказы младшего последышка, терпеливо слушивал он сына. Его округлые, без внутренней крепости, слова.
Дождь истратил наконец злую силу. Ветер прочистил небо и выгнал из густой ознобливой сини рваные клочья хмарных облаков.
Дед Пека вез сына на станцию. Телега катилась по ухабистому проселку. Колеса тарахтели по корням, по комьям рыжей глины, липнущей на спицы. В передке трясся лакированный нездешний чемодан. Пузатый мерин Негодяй, потряхивая слюнявой, в седой шерсти, мордой не ускорял шаг, раз и навсегда положенный им для себя какой-то непостижимой лошадиной убежденностью.
Отец и сын шли рядом. Андрей скинул куртку. В рубахе с расстегнутым воротом, в туфлях, измазанных глиной, он казался Петру Романовичу проще и знакомее. На какой-то миг представилось деду Пеке, что никуда не уезжает сын, а идут они вместе на привычную деревенскую работу. То ли на сенокос в дальние пожни, то ли в заречные поля. Но взгляд наткнулся на большие белые руки сына, и мысль, обогревшая коротким теплом, исчезла, оставив щемящий жалобный звук, как неожиданно лопнувшая струна.
Дорога поднималась на медленный угор. Внизу причудливо завитой лентой петляла в лозняках и рябиннике успокоившаяся река. За ней сбегал к воде березовый, светлого ситчика свалок, пересеченный косой проплешиной.
— Конечно, хорошо здесь, — отвечая на какие-то собственные мысли, сказал Андрей. — Река гудит, березки… Вон та плешь зарастет, еще красивее будет.
— Зарастет, — раздраженно передразнил сына дед Пека и дернул вожжи. — Да двигай же ты веселей, тварь божья! Поле там наше было, где проплешина. Кременное называлось.
— Кременное? Какое странное название.
— Обыкновенное название. Камней-кремешков на нем было столько, сколько и земли. Прадед твой, дед да я с того поля камни своими руками выбрали, валуны выворотили, кустарник-дернину по корешкам вычистили. Запустошилось теперь Кременное. Некому его обихаживать… Но! Прибавь ты ходу, животина!
Дед Пека закрутил вожжи над головой, но не ударил Негодяя, опустил руку с хлестким ременным концом.
— Остарел конь. Сколько лет без отказу работал, а его суют и суют головой в хомут…
— Передние венцы надо у дома сменить. Денег я тебе пришлю.
— Ты деньгами не откупайся, Андрей. Внучат на будущее лето привези, уважь.
— Привезу, батя. Всем семейством к тебе закатимся. Что же с тобой делать, раз ты такой упорный.
— Флюгер на все стороны крутится, куда только ветер подует. А человек должен свою линию держать.
— Тебе семьдесят три года. Какая уж тут своя линия.
— До смертного часа она должна у человека быть. Не могу я родимушку бросить, Андрей. Не обижайся на меня. Как вспомню о нашем уговоре, мурашки по коже бегают.
— Может, все-таки передумаешь? Чтобы билет не сдавать…
— Внучат привези. Не обмани меня, Андрюша, — вместо ответа попросил Петр Романович. — Косим мы теперь на Кременном. Мы ведь сейчас не пашней, а скотиной держимся. Тут Матвей Афанасьевич верную линию взял…
Над зазубренной кромкой дальнего леса величаво плыло нежаркое солнце. Пенно белели перекаты на реке. Звенели овода. Негодяй мотал головой и ловко отбивал хвостом их наскоки.
На вершине очередного угора снова показалась деревня, раскинувшая на три конца низкие крутолобые избы с тесовыми крышами.
С одной стороны за домами расстилалась мглистая, в фиолетовой мари, тайга. С другой вздымались суглинистые, в промоинах и выкатах валунов, пригоры.
С них был виден клинышек недальнего моря и вонзалась в небесный окоем островерхим шатром с маковкой обветшалого купола церковь Николая-угодника, покровителя рыбаков и мореходов. Церкви было триста с лишним лет. Состоит она теперь под охраной государства. Об этом написано на железной доске.