Вороны любят падаль
Шрифт:
– Снято! – заорал режиссер и принялся бешено вращать головой. – Где Звонарев? Снимаем дальше! У меня солнце уходит!
Теперь ему было нужно, чтобы Звонарев, вовсю торгуя мордой, быстренько объяснился с девушкой у реки. Романтическая, так сказать, сцена. Томилин здесь больше не был нужен.
Но к этому моменту он уже сполна успел ощутить вес молодого тела актрисы (она оказалась довольно упитанной, хотя со стороны выглядела хрупкой), рассмотреть высокую, цвета топленого молока грудь, выглядывающую из ворота дурацкого крестьянского платья, больше смахивающего на наряд опереточной пастушки, успел оценить припухлые капризные губы, тронутые вишневой помадой, с любовью
– Хочешь, отвезу тебя после съемок в одно место? – спросил он небрежно. – Тут недалеко, километра два, не больше. Там река и тайга во всей красе. Ты такого еще не видела. Я возьму джип у осветителей. Помяни мое слово – не пожалеешь!
Разговаривать с женщинами он никогда не стеснялся и в слова свои всегда вкладывал тайный смысл, который, однако, женским полом угадывался безошибочно и чаще всего с успехом для Томилина. Не все, конечно, поддавались его чарам, но нравился он многим. Нравилась его уверенность, его сила, ритмичная плавность в движениях, бесшабашность, да и вообще внешность, несмотря на шрам на нижней губе, придававший его улыбке несколько зловещий вид.
Однако Кашина сделала вид, что ничего этого не замечает. Володя вообще, похоже, для нее не существовал. Сделав над собой усилие, она все-таки остановила на нем холодный взгляд и надменно сообщила, что красоты природы ее не интересуют.
– Особенно в компании такого гида, – добавила она, уничтожающе взглянув на Володю. – Надеюсь, я все внятно объяснила?
Девочка только начинала свое звездное восхождение. Бедная провинция, откуда она вырвалась в столицу, еще была слишком жива в ее памяти, и она старательно дистанцировалась от всего, что, по ее мнению, могло утянуть назад в трясину.
Послав таким образом Томилина, она подчеркнуто держалась потом возле Звонарева, который совсем вошел в роль романтического «поручика», лихо заламывал фуражку с кокардой, шикарно похлопывал по ладони тонкими перчатками и посматривал вокруг со снисходительным прищуром. Эта игра особенно взбесила Томилина.
Он понимал, что делает глупость, но удержаться уже не мог, слишком велика была досада. При всех он отпустил какую-то колкость в отношении Звонарева, что-то скептическое насчет его мужских качеств. Мол, если мужик не в состоянии залезть на лошадь, то ему и на бабу не влезть. Глупость, в общем. Но Звонарев взбеленился, полез на рожон, их растащили, а то быть бы беде. Слава богу, Прохоров всего этого не видел, а вскоре часть группы укатила в город, и Томилин, испытывая неутолимое желание вознаградить себя за унижения, отправился на другой конец деревни и там воспоминания его прервались. Такого с ним не было давненько.
– Черт! – сочувственно сказал ему Забава. – Тебе лучше бы выйти. Кулешов уже из штанов выпрыгивает.
Томилин послушно слез с чужой кровати, одернул на себе белогвардейский мундир, который не снимал со вчерашнего дня, натянул на голову валявшуюся на полу фуражку с кокардой и тяжело шагнул к двери.
– Ни пуха! – сказал ему в спину Забава.
Томилин вышел на улицу. Солнце уже стояло высоко в небе. От близкого сосняка тянуло горячим смолистым запахом. На краю деревни дежурила пожарная машина, находившаяся тут с тех пор, как начали снимать батальные сцены. Возле домов, которые должны были стать местом боя, возились рабочие, что-то прилаживая и пряча в буйно росшей траве провода. Тут же суетились осветители, на них покрикивал главный оператор. Прохоров еще находился в вагончике, служившем чем-то вроде боевого штаба. Наверное, объяснял звездам боевую задачу. Или выслушивал сплетни. Интересно, про Томилина ему уже доложили?
На него внезапно откуда ни возьмись налетел Кулешов, встрепанный, потный, в расстегнутой чуть не до пупа рубахе.
– Черт! Где тебя носит? – с досадой выкрикнул он, хватая Томилина за рукав гимнастерки. – Я все уже облазил – никто тебя не видел. Тебя Прохоров к себе требует. Ты хоть понимаешь, чем рискуешь? Что у тебя с мордой? Нет, ты посмотри! Вся набок, щетина кругом. А мундир? Как будто в погребе с картошкой валялся! Ты что, Томилин, совсем офонарел?
– А что? – хмуро сказал Володя. – Моя морда – дело десятое. Она в кадр по-любому не попадает. А что мундир грязный, так война идет. Гражданская, беспощадная.
– Поговори еще! – выдохнул Кулешов. – Умник! Вот дадут тебе пинка под зад – куда пойдешь? Кому ты нужен с мордой набок?
Вряд ли его так уж заботила судьба Томилина, скорее он боялся, что с него спросят за некомплект каскадеров. Но Томилин был благодарен и за такое сочувствие. К тому же ему надоело пререкаться. После деревенского самогона он чувствовал смертельную усталость.
– Родина большая, – отозвался он. – Где Прохоров?
– У себя в вагончике. Но злой, как собака, учти.
– В тот день, когда он будет добрым, я устрою прием с шампанским и экзотическими фруктами, – пообещал Володя. – Тебя тоже приглашу.
– Шуточки, – буркнул Кулешов. – На твоем месте я бы лучше не шутил, а придумал какую-нибудь отмазку пожалобнее. Хотя вряд ли толк будет. Ну, все равно скажи, что у тебя, например, умер кто-нибудь. Мол, с горя принял… Может, проканает…
– Я круглый сирота, – отрезал Томилин и пошел в сторону вагончика. – Правда, есть дядя, брат отца покойного, но этот хлюст не умрет. Он нас с тобой переживет. Кремень-мужик. Мне его как-то не с руки хоронить, даже в шутку.
– Ну, смотри. – Кулешов поспешал за ним, спотыкаясь и нервно озираясь по сторонам. – Тогда, скорее всего, Прохоров нас с тобой похоронит.
Они не успели дойти до вагончика, как режиссер сам вышел к ним навстречу. Он остановился сразу у порога и наблюдал за приближением Томилина с самым зловещим выражением лица, которое только мог состроить. Со всех сторон его окружали преданные соратники. Те, впрочем, смотрели на Томилина равнодушно, да и из-за чего было переживать по большому счету? Это Прохоров воспринимал все эмоционально, как и положено крупному художнику. Ну и еще один злорадствовал – Звонарев. Или Володе так казалось – он тоже был в плену эмоций. Его бесило в Звонареве все, даже чистенький наглаженный мундир. «Как будто только что от портного вышел, – с презрением подумал он. – И от парикмахера заодно».
– Ну что, Томилин! – уже издали закричал, не выдержав, Прохоров. – Ты все-таки решил покончить жизнь суицидом? А я тебя предупреждал!
– Скажи, что родственник умер! – с отчаянием шепнул Кулешов.
Томилин подошел совсем близко. Похмелье кровью билось в висках, но он собрал в кулак все силы и смог посмотреть Прохорову прямо в глаза.
– Чего пялишься? – казалось, режиссер сейчас вцепится ему в горло. – Ты бы лучше на себя посмотрел – в зеркало. Свинья свиньей! Убил бы тебя, подонок! – он взмахнул рукой, словно намереваясь ударить, и вдруг неожиданно закончил: – Скажи спасибо, что время поджимает. Некогда мне тебя воспитывать. Но я все запомнил. При расчете я тебе штрафные санкции…