Восемь знамен
Шрифт:
К тому же Клайв прославился как солдат, а Роберт рассчитывал добыть свое богатство на морских просторах, если, конечно, ему вообще было суждено разбогатеть.
Мир, открывшийся перед ним, когда однажды торговый корабль, на который его взяли вторым помощником капитана, достиг Кантона, затмил своим величием его самые необузданные мечты. Конечно, Индия была очень богата, очень изысканна, очень бедна и очень жестока, но на всем лежала печать неопределенности; никто, невзирая на чины и звания, не мог быть уверен, что увидит следующий рассвет. Китай же, как убедился Роберт, не уступал Индии ни богатством, ни изысканностью, хватало и нищеты с жестокостью, но в то же время в нем царила полнейшая определенность, для
В то самое плавание Роберта одолела лихорадка и он был брошен капитаном в общественной больнице, в бреду, без всякого присмотра… а очнулся в светлой прохладной комнате в обществе прелестных, улыбчивых молоденьких женщин. Оказывается, целых два дня они выхаживали его, время от времени погружая раздетым в холодную воду, чтобы унять лихорадку. Это были рабыни, хозяина которых звали Хуэйчжань.
Хуэйчжань принадлежал к маньчжурскому роду ехэнара, чем чрезвычайно гордился, хотя над ехэнара развевалось Знамя с голубой каймой, определявшее их принадлежность всего лишь к одному из второстепенных племен в числе созданных Нурхачи. Самого факта, что он является одним из знаменитых, было достаточно для Хуэйчжаня. Между тем его костюм украшала хрустальная пуговица — свидетельство того, что он прошел экзамены на звание чиновника пятого ранга. Кроме «серебряного фазана» — знака отличия на государственной службе, он был отмечен еще и «медведем» — знаком воинского начальника. Хуэйчжань имел титул «даотай» — «управляющий» и входил в число маньчжурских чиновников, помогающих вице-императору осуществлять в провинции императорскую власть.
— Почему вы проявили интерес к простому иностранному моряку? — спросил Роберт, когда окреп для беседы.
— Это долг любого человека — интересоваться другими людьми, — ответил Хуэйчжань. — Особенно когда они приезжают издалека. Я буду рад, если вы расскажете о своей далекой стране.
Роберт был счастлив угодить управляющему, и не только из благодарности за спасение жизни. Он получил возможность собственными глазами наблюдать жизнь, которая его глубоко интересовала… и которую, как он понимал, можно было вести только здесь.
Дома, в Англии, можно было, разжившись деньгами, купить поместье, осесть и вести помещичью жизнь. Но и тогда ваше поведение полностью диктовалось церковью, классом, обычаем. В Китае жизнь также подчинялась обычаям — и, возможно, даже в большей степени, — но обычаям крайне привлекательным. В Китае религия была прагматичной, связанной скорее с чувством долга, нежели с благочестием. Теоретически в Китае последний бедняк мог достичь блестящего положения с помощью экзаменов, которые должны были сдавать все кандидаты в чиновники. И, что важнее всего, общественные нравы поощряли, а не подавляли телесные желания, удовлетворяемые тем более естественно, что никто не видел в них греха.
Китаец мог часами просиживать за трапезой, потому что смакование изысканных кушаний составляло для него одно из величайших жизненных удовольствий, не менее важным являлось и переваривание съеденного; англичанин же старался наесться как можно скорее, даже если после этого долго маялся животом. Китаец хмелел спокойно и счастливо, поскольку опьянение было еще одним великим удовольствием в жизни; англичанин же надирался агрессивно и вызывающе, а потом дрался с лучшими друзьями. Испытывая желание, китаец кивал рабыне или наложнице, и та с поклонами следовала перед ним в спальню; англичанин должен был скрывать свою страсть за плотной завесой обмана и лицемерия.
Желая пустить пыль в глаза, англичанин не находил ничего лучшего, чем влезть в долги, и всю оставшуюся жизнь должен был прятаться от кредиторов. Китаец же, если он принадлежал к именитым или к чиновничеству, пожизненно получал денежное содержание. Чрезмерная роскошь и излишества в одежде не разрешались законом, исключение делалось лишь для императора, и таким образом ни у кого не возникало искушения участвовать в уродливом состязании тщеславий. Еда, шелк, женщины, вино были дешевыми. Жизнь — легкой. Правда, числился за китайцами один существенный грешок — страсть к азартным играм. Но проживая чаще всего доходы, а не капиталы, причем доходы, гарантированные государством, нужно было очень постараться, чтобы по-настоящему впасть в нужду.
Конечно, в Китае хватало и нищих и преступников. Но, казалось, эта незавидная участь была написана им на роду. Попрошайки и преступники влачили по-настоящему жалкое существование. Китайцы вообще мало ценили человеческую жизнь, оттого, наверное, что их было слишком много. Но ведь и в Англии нищим или бандитам приходилось несладко.
Китайцы, покоренные маньчжурами, чтобы отличаться от завоевателей, называли себя народом хань. Однако тоскуя по существовавшей якобы много лет назад золотой эпохе, китайцы с их здравым смыслом прекрасно понимали, что с приходом маньчжуров хаос конца Минской династии сменился периодом спокойствия. Это не мешало китайцам негодовать из-за необходимости подчиняться людям, казавшимся им такими же варварами, как и любые другие чужеземцы с белым или коричневым цветом кожи. Больше всего их возмущали некоторые законы, введенные новыми хозяевами, особенно запрет для китайцев жениться на маньчжурках, а также указ, согласно которому все мужчины-китайцы должны были брить лбы и носить косичку, свидетельствуя свое ничтожество.
В душе китайцы так и не примирились со своим положением. Они склонялись до земли, завидя скачущего маньчжура, и занимались контрабандой, и покрывали друг друга, и обкрадывали правительство всеми возможными способами. Они работали в первую очередь на себя и в последнюю на завоевателей. Но не могли отрицать, что маньчжуры принесли Им всеобщее процветание.
Как бы там ни было, Роберту Баррингтону пришлась по нраву этика маньчжуров. Когда он полностью поправился и Хуэйчжань дал понять, что можно уезжать, ему не очень-то этого хотелось. «Не сомневаюсь, что ты вернешься», — заверил его тогда Хуэйчжань.
«Комнатной собачкой лорда Макартни», — думал теперь с горечью Роберт. Но по крайней мере он снова в Китае.
Это был Китай, о существовании которого он даже не подозревал, несмотря на все некогда слышанное и виденное в семье Хуэйчжаня. Там, вдали от Пекина, в кантонской жаре жизнь текла в расслабляющем ритме. Здесь же, на севере, жизнь была и быстрее и суровее. Весла несли их сампаны прочь от английской эскадры, через мутное, неровное мелководье устья Вэйхэ. Эта река, намного меньше Жемчужной, доступной и для океанских судов, казалась даже еще более трудовой; джонки и сампаны непрекращающимся потоком шли вверх и вниз по течению, а Тяньцзинь, город в двадцати милях от речного устья, служивший для Пекина портом, предстал почти таким же большим, как Кантон, кишащим людьми, с бьющей ключом жизнью. Впрочем, жизнь кипела и на речных берегах, низких, почти сплошь засеянных пшеницей.
— Никогда не видел столько народа, — заметил Макартни. — Может наш друг хотя бы приблизительно сказать, сколько всего в Китае жителей?
— По последней переписи, — сказал Baft Роберту, — в нашей стране насчитывалось триста девятнадцать миллионов человек. Но это было около шестидесяти лет назад. Сейчас, по приблизительным подсчетам, уже более четырехсот миллионов.
— Перепись? — удивился Макартни.
— Хозяин каждого двора в определенный срок после вступления на трон нового императора должен подать сведения о себе и о всех мужчинах, женщинах и детях, живущих в его доме, — объяснил Ван. — Разве у вас так не принято?