Восемь
Шрифт:
— А у меня сейчас искры из глаз посыплются, если я немедленно не отправлюсь в постель, — проговорила я, сражаясь с зевотой. — Спасибо за флип и шампанское.
Я пожала Гарри руку и пошла домой. Он стоял и смотрел, как я вхожу в темноту вестибюля. Привратник спал в кресле,
сразу за дверью. Он даже не пошевельнулся, когда я пересекла слабо освещенное фойе и остановилась у лифта. В здании было тихо, как в могиле.
Я нажала кнопку, и двери лифта тихо закрылись. Пока он поднимался, я достала из кармана пальто салфетку и перечитала предсказание. Никаких связных мыслей по поводу его содержания у меня так и не возникло, и я спрятала записку в карман. У меня хватало проблем, которые требовали самого пристального внимания, так к чему придумывать себе новые? Двери лифта открылись, я вышла в полутемный коридор и направилась к своей квартире, гадая, каким образом предсказательница узнала, что мой день рождения — четвертого апреля, в четвертый день четвертого месяца.
Фьянкетто 6
Епископы — прелаты с рогами. Деяния их полны коварства, ибо каждый епископ использует положение свое не во благо, а выгоды ради.
Париж, лето 1791 года
— Дерьмо, дерьмо! — воскликнул Жак Луи Давид.
В ярости он бросил на пол черную самодельную кисть и вскочил на ноги.
— Я велел вам не двигаться. Не шевелиться! Теперь все складки нарушены. Все пропало!
[6]
Старинный дебют, при котором в ответ на ход белых е2—е4 черные ходят пешкой g7—g6 или b7—n6, давая развитие королевскому или ферзевому слону.
Он сердито испепелял глазами Валентину и Мирей, позировавших на возвышении в студии. Девушки были почти обнажены, прикрытые только прозрачным газом, который был тщательно уложен и подвязан под грудью в подражание древнегреческому стилю, столь популярному тогда среди парижских модниц.
Давид закусил сустав большого пальца. Его темные волосы торчали в разные стороны, черные глаза горели яростным огнем. Фуляровый платок в синюю и желтую полосу был дважды обернут вокруг шеи и завязан бантом, припорошенным угольной пылью. Зеленый бархатный жакет с широкими расшитыми полами сидел на нем косо.
— Теперь придется все начинать сначала! — простонал художник.
Валентина и Мирей молчали. Они вспыхнули от смущения, глядя на широко раскрывшуюся за спиной художника дверь студии.
Жак Луи раздраженно оглянулся через плечо, В дверях стоял высокий, хорошо сложенный молодой мужчина такой изумительной красоты, что казался почти ангелом. Густые кудри золотых волос были перехвачены сзади простой лентой. Длинная сутана из пурпурного шелка, словно вода, обтекала его совершенные формы.
Невероятно синие глаза молодого человека спокойно смотрели на художника. Он усмехнулся, глядя на Жака Луи.
— Надеюсь, я не помешал, — сказал гость, разглядывая двух молодых натурщиц.
Девушки замерли, словно пугливые лани, готовые сорваться с места. В голосе незнакомца слышалась мягкая уверенность человека из высшего общества, слегка разочарованного столь холодным приемом и ожидающего, что хозяева вскоре исправят ошибку.
— А-а-а… Это всего лишь вы, Морис, — раздраженно проговорил Жак Луи. — Кто вас впустил? Знают же, что я не выношу, когда меня отвлекают от работы.
— Надеюсь, не всех гостей, которые заходят к вам до завтрака, вы встречаете в подобной манере, — ответил молодой человек, по-прежнему улыбаясь. — К тому же, на мой взгляд, ваше занятие мало напоминает работу. Над такой работой я не прочь потрудиться и сам.
Он снова взглянул на Валентину и Мирей, замерших в золотом сиянии солнечных лучей, которые лились в комнату через северные окна. Сквозь прозрачную ткань гостю были видны все изгибы трепещущих юных тел.
— Мне кажется, вы и без того поднаторели в подобной работе, — сказал Жак Луи, взяв другую кисть из оловянной банки на мольберте. — Будьте так добры, отправляйтесь к помосту и поправьте для меня эти драпировки. Я буду направлять вас отсюда. Утренний свет почти ушел, еще минут двадцать — и мы прервемся на завтрак.
— Что вы рисуете? — спросил молодой человек. Когда он двинулся к помосту, стала заметна легкая хромота,
словно он берег больную ногу.
— Уголь и растушевка, — сказал Давид. — Идею я позаимствовал из тем Пуссена. «Похищение сабинянок».
— Какая прелестная мысль! — воскликнул Морис. — Что вы хотите, чтобы я исправил? По мне, все выглядит очаровательно.
Валентина стояла на помосте перед Мирей, одно колено выдвинуто вперед, руки подняты на высоту плеча. Мирей — на коленях, позади нее, вытянув вперед руки в умоляющем жесте. Ее темно-рыжие волосы были перекинуты таким образом, что практически полностью закрывали обнаженную грудь.
— Эти рыжие волосы надо убрать, — сказал Давид через студию.
Он прищурил глаза, разглядывая девушек на помосте, и, помахивая кистью, стал указывать Морису направление.
— Нет, не совсем! Прикройте только левую грудь. Правая должна оставаться полностью обнаженной. Полностью! Опустите ткань ниже. В конце концов, они не монастырь открывают, а пытаются соблазнить солдат, чтобы заставить их прекратить сражение.
Морис делал все, что ему говорили, но его рука дрожала, когда он откидывал легкую ткань.
— Больше! Больше, Бога ради! Так, чтобы я мог видеть ее. Кто, в конце концов, здесь художник? — закричал Давид.
Морис слабо улыбнулся и подчинился. Он никогда в своей жизни не видел столь восхитительных молодых девушек и недоумевал, где Давид отыскал их. Было известно, что женская половина общества становится в очередь в его студию, в надежде, что он запечатлеет их на своих знаменитых полотнах в виде греческих роковых женщин. Однако эти девушки были слишком свежи и простодушны для пресыщенных плотскими удовольствиями столичных аристократок.
Морис знал это наверняка. Он ласкал груди и бедра большинства парижских красавиц. Среди его любовниц были герцогиня де Люне, герцогиня де Фиц-Джеймс, виконтесса де Лаваль, принцесса де Водмон. Это было похоже на клуб, вход в который был открыт для всех. Из уст в уста передавали ставшее знаменитым высказывание Мориса: «Париж — это место, где проще заполучить женщину, чем аббатство».
Хотя ему было тридцать семь лет, Морис выглядел десятью годами моложе. Вот уже более двадцати лет он вовсю пользовался преимуществами, которые давала ему красота и молодость. И все эти годы он провел в удовольствиях, веселье и с пользой для карьеры. Любовницы старались услужить ему как в салонах, так и в будуарах, и, хотя Морис добивался только собственного аббатства, они открыли для него двери политической синекуры, на которую он давно зарился и которую скоро должен был заполучить.