Восемнадцатый год
Шрифт:
Через полчаса в комнату вернулся Деникин, все еще свистя грудью. Сел и сказал с мягкой душевностью:
– Ваше высокопревосходительство, позвольте, как человек человеку, задать вам вопрос.
– Я слушаю вас, Антон Иванович.
– Лавр Георгиевич, почему вы так непреклонны?
Корнилов ответил сейчас же, как будто давно уже приготовил этот ответ:
– Другого выхода нет. Если не возьмем Екатеринодара, я пущу пулю в лоб. (Пальцем, с отгрызанным до корня ногтем, он указал себе на висок.)
– Вы этого
– Вы, ваше превосходительство…
И нетерпеливым жестом Корнилов дал понять, что кончает этот разговор.
Жаркое утро 31 марта было безоблачно. От зазеленевшей земли поднимались волны испарений. Лениво в крутых берегах текли мутно-желтые воды Кубани, нарушаемые лишь плеском рыбы. Было тихо. Лишь изредка хлопал выстрел да бухала вдалеке пушка; посвистывая, проносилась граната. Люди отдыхали, чтобы назавтра начать новый кровавый бой.
Подпоручик Долинский курил на крыльце дома. Думал: «Помыть бы рубашку, кальсоны, носки… Хорошо бы искупаться». Даже птица какая-то залетная весело посвистывала в роще. Долинский поднял голову. Фюить – ширкнула граната прямо в зеленую рощу. С железным скрежетом разорвалась. Птичка больше не пела. Долинский бросил окурок в глупую курицу, непонятно как не попавшую в суп, вздохнул, вернулся в дом, сел у двери, но сейчас же вскочил и вошел в полутемную комнату. Корнилов стоял у стола, подтягивая брюки.
– Что, чай еще не готов? – спросил он тихо.
– Через минуту будет готов, ваше высокопревосходительство, я распорядился.
Корнилов сел к столу, положил на него локти, поднес сухонькую ладонь ко лбу, потер морщины.
– Что-то я вам хотел сказать, подпоручик… Вот не вспомню, просто беда…
Долинский, ожидая, что он скажет, нагнулся над столом. Все это было так не похоже на главнокомандующего – тихий голос, растерянность, – что ему стало страшно.
Корнилов повторил:
– Просто беда… Вспомню, конечно, вы не уходите… Сейчас глядел в окно – утро превосходное… Да, вот что…
Он замолчал и поднял голову, прислушиваясь. Теперь и Долинский различал приближающийся, надрывающий вой гранаты, казалось – прямо в занавешенное окно. Долинский попятился. Страшно треснуло над головой. Рвануло воздух. Сверкнуло пламя. По комнате метнулось снизу вверх растопыренное тело главнокомандующего…
Долинского выбросило в окно. Он сидел на траве, весь белый от известки, с трясущимися губами. К нему побежали…
У тела Корнилова, лежавшего на носилках и до половины прикрытого буркой, возился на корточках доктор. Поодаль стояли кучкой штабные, и ближе их к носилкам – Деникин, – в неловко надетой широкополой фуражке.
Минуту назад Корнилов еще дышал. На теле его не было видимых повреждений, только небольшая царапина на виске. Доктор был невзрачный человек, но в эту минуту он понимал, что все взгляды обращены на него, и – хотя ему было ясно, что все уже кончено, – он продолжал со значительным видом осматривать тело. Не торопясь, встал, поправил очки и покачал головой, как бы говоря: «К сожалению, здесь медицина бессильна».
К нему подошел Деникин, проговорил придушенно:
– Скажите же что-нибудь утешительное.
– Безнадежен! – Доктор развел руками. – Конец.
Деникин судорожно выхватил платок, прижал к глазам и затрясся. Плотное его тело все осело. Кучка штабных придвинулась к нему, глядя уже не на труп, а на него. Опустившись на колени, он перекрестил желто-восковое лицо Корнилова и поцеловал его в лоб. Двое офицеров подняли его. Третий проговорил взволнованно:
– Господа, кто же примет командование?
– Да я, конечно, я приму, – высоким, рыдающим голосом воскликнул Деникин. – Об этом было раньше распоряжение Лавра Георгиевича, об этом он еще вчера мне говорил…
В эту же ночь все части Добровольческой армии неслышно покинули позиции, и пехота, кавалерия, обозы, лазареты и подводы с политическими деятелями ушли на север, в направлении хуторов Гначбау, увозя с собой два трупа – Корнилова и Неженцева.
Корниловский поход не удался. Главные вожди и половина участников его погибли. Казалось – будущему историку понадобится всего несколько слов, чтобы упомянуть о нем.
На самом деле корниловский «ледяной поход» имел чрезвычайное значение. Белые нашли в нем впервые свой язык, свою легенду, получили боевую терминологию – все, вплоть до новоучрежденного белого ордена, изображающего на георгиевской ленте меч и терновый венец.
В дальнейшем, при наборах и мобилизациях, в неприятных объяснениях с иностранцами и во время недоразумений с местным населением – они выдвигали первым и высшим аргументом венец великомученичества. Возражать было нечего: ну, что же, например, что генерал такой-то перепорол целый уезд шомполами (шомполовал, как тогда кратко выражались). Пороли великомученики, преемники великомучеников, с них и взятки гладки.
Корниловский поход был тем началом, когда, вслед за прологом, взвивается занавес трагедии, и сцены, одна страшнее и гибельнее другой, проходят перед глазами в мучительном изобилии.
4
Алексей Красильников спрыгнул с подножки вагона, взял брата, как ребенка, на руки, поставил на перрон. Матрена стояла у вокзальной двери, у колокола. Семен не сразу узнал ее: она была в городском пальто, черные блестящие волосы ее покрывал завязанный очипком, по новой советской моде, белый опрятный платок. Молодое, круглое, красивое лицо ее было испуганно, губы плотно сжаты.