Воскресенье

Лафазановский Эрмис

Божо и Веда с кислыми минами отправились в свою комнату, чтобы подумать, что делать, а я остался и продолжил смотреть на монитор в надежде найти спасение от глубокой депрессии, которая меня неожиданно охватила. Мне снова пришла на ум Любица, не знаю по каким причинам, хотя до этого я все время думал о Марте и ее молчании.

Тем временем я сочинил устное эссе, которое назвал

Об обстоятельствах и престиже

Однажды один мудрый человек сказал, что мы не должны подстраивать обстоятельства под себя, наоборот, мы должны к ним приспосабливаться. Если мы попытаемся приспособить обстоятельства к нашим потребностям, мы скоро столкнемся с непреодолимым препятствием: а именно, мы поймем, что обстоятельств гораздо больше, и мы, как личности и как индивидуумы, не можем приказать им действовать в соответствии с нашими

потребностями. Такое поведение встречается у детей, и в таких случаях мы называем их избалованными детьми, что не исключает возможности называть так же взрослых, которые пытаются приспособить обстоятельства под себя. Мы называем таких людей неприспособленными, и такая неприспособленность может иметь как положительные, так и отрицательные коннотации. Если неприспособленность носит детский характер, то есть граничит с баловством, то она негативна, потому что этим ничего не достигается. С другой стороны, если неприспособленность — это всего лишь бунт против определенных негативных обстоятельств, которые мы хотим силой воли приспособить к нашим потребностям, такая неприспособленность имеет положительные коннотации и обычно называется революцией. Главное, что в случае как негативной, так и позитивной неприспособленности таких людей отлучают, то есть отвергают народные массы, желающие жить средней, обычной, нормальной жизнью.

Итак, дело в том, что в нашем обществе мы — те, кто должны приспосабливаться к обстоятельствам, иначе нам придется отвечать за последствия.

И чтобы не подвергаться такой опасности, нам необходимо адаптироваться к обстоятельствам и таким образом стать частью социальной сети или культурных отношений. Если мы этого не сделаем, проблем не будет, потому что они будут продолжать функционировать без нас, то есть без нашего присутствия. А нам просто будет грозить отлучение. Неважно, пахнет ли мир вне условностей анархизмом, неважно, есть ли на концепциях отпечаток идеологии, не присущей вашему образу мышления (если он у вас вообще есть). Выживать вне социальных норм и условностей — значит чувствовать горький вкус отверженности или отлучения, независимо от того, чувствует ли это большинство людей, которые вместо того, чтобы бороться с тем, что их мучает, решают смириться со своими мучениями и таким образом достичь высот престижа перед кем-то другим.

Ах, да, престиж! Как я раньше о нем не вспомнил.

Престиж — это способ, при помощи которого люди думают, что могут подняться от среднего уровня до высот выше средних, о которых я говорил. Другими словами, они становятся оригинальными с точки зрения нижнего слоя. Престиж в некоторых классовых обществах был морально неприятен и этически досаден. Но суть в том, что такие общества — редкость, и что именно престиж — одна из категорий, украшающих человеческий дух и поведение с самых ранних проявлений цивилизаций. Так что по-настоящему престиж — это то, к чему стремятся и сегодня.

31.

На дворе воскресенье потихоньку готовилось отойти ко сну.

И без того редкие прохожие в это время дня становились еще более редкими. Закат отражался от витрин магазинов, которые я уже и видеть-то не хотел, и горячая душная волна начинала подниматься с асфальта. Даже уличное движение прекратилось, словно готовясь к нервным заторам следующего дня.

Совершенно неожиданно, как это уже случалось со мной несколько раз за прошедшие сутки, когда я тупо глядел в монитор, я услышал голоса, доносящиеся как будто издалека. Сначала я не понял, что происходит, но вскоре определил, что голоса приближаются к магазину и к моей витрине. Впрочем, я устал, глаза сами закрывались, так мне хотелось спать, к тому же я был немного пьян, поэтому не вполне уверен, существовали ли голоса, которые я слышал, взаправду, или были плодом моей пьяной усталости.

Я медленно опустил голову на стол, повернул ее и не сводил глаз с монитора. Я все еще слышал голоса, они приближались и становились все громче и громче, хотя глаза у меня медленно закрывались, и увиденное наяву заменялось увиденным во сне. И вдруг небольшая группа людей остановилась прямо перед витриной и замолчала, будто желая отдохнуть от возгласов и восклицаний. Они держали в руках транспаранты, на которых было написано:

Да здравствует воскресенье!

Воскресенье — всемирный день трудящихся!

Каждое воскресенье — национальный праздник!

Лучше воскресенье, чем понедельник, вторник и так далее.

Люди не были ни протестующими, ни революционерами, ни защитниками прав человека. Я склонялся именно к такой мысли, потому что их транспаранты соответствовали лозунгам, которые вполне могли

быть приемлемыми в контексте уже утвержденных прав работников и граждан, так что не было необходимости устраивать из-за этого революции или забастовки. Крайним напряжением ума я придумал еще один лозунг, который гласил: Каждый день — воскресенье, — но я думаю, что он не будет принят рабочим классом, который работает с понедельника по пятницу и таким образом зарабатывает себе на жизнь. Кроме того, его не примут работодатели, финансовые магнаты и корпорации, в которых трудятся тысячи миллиардов людей, потому что если каждый день — воскресенье и работать не надо, они не смогут зарабатывать, и у них не будет возможности распределять баснословные дивиденды. В любом случае, этого лозунга мало… а все движется по кругу, так что его реализации придется ждать до лучших времен, до будущих тысячелетий.

Я не помню, поднял ли я голову, чтобы посмотреть на монитор, или я сказал это, глядя на витрину магазина, но факт в том, что я едва слышно прошептал:

— Я знаю этого человека.

Я знал одного из людей, стоявших в толпе, но у него в руках транспаранта не было.

Эй, Божо, я знаю этого человека, хотел закричать я, но у меня не было ни сил, ни возможности закричать по-настоящему, так что ни Божо, ни Веда услышать меня не могли.

Этого человека звали Панде. Сгорбившийся, старый, с большими синяками под глазами, растрепанными седыми волосами и бородой, стоит, засунув руки в карманы, и все же это Панде. Я знаю, что это он, по рукам, которых не вижу. И я уверен, что руки у него испачканы машинным маслом.

Если кто-то заставит меня вспомнить мое детство, то в первую очередь мне придет на ум то счастье, которое я испытал, путешествуя к морю в Хорватию с другом моего отца на старом фиате, который готовил к поездке именно Панде, мастер, своей лысой головой гарантировавший, что фиат никогда и нигде, ни при каких обстоятельствах по пути не заглохнет. Ах, какое счастье, какое волнение я испытал, собираясь в дорогу.

Мой отец нервничал и постоянно покупал на авторынке запчасти для своего фиата: маленькие подшипники, шайбы, резиновые прокладки, крышку трамблера, запасные свечи, провода, ниппели для камер, ключи на двенадцать, пятнадцать и так далее, кабели зажигания, кислоту для аккумулятора, ремни: ребристый и зубчатый. С течением времени и, вероятно, под влиянием Панде, мой отец многое узнал о ремонте фиатов. Не знаю, как с другими машинами, но как он управлялся с фиатом, я видел сам. Он знал, как залепить пробитый радиатор жевательной резинкой или же хлебным мякишем, как сменить маслозаливную крышку при кипящем масле, если она упадет и улетит куда-нибудь из-за перенапряжения, как свои пять пальцев знал устройство стартера и мог его проверить, если машина не желала заводиться; мог заменить кабели обычными проводами, чтобы доехать до первой заправки, поменять колесо и многое другое.

Теперь, когда я вспоминаю наши поездки, я думаю, как же ему удавалось затолкать все эти запчасти в машину? Она была забита всякой ерундой, из-за которой почти не оставалось места для человеческих тел. Мне кажется, что мы столько всего брали с собой, включая и снаряжение для кемпинга, что издалека фиат был похож на дирижабль. Ох, как я был счастлив… как я был счастлив… Поскольку у меня не было брата или сестры, родители разрешали мне взять с собой велосипед, хотя я никогда на нем не ездил. Обычно я сидел сзади на маленьких сиденьях, окруженный бутербродами, салатами, термосами с кофе и бутылками с газировкой, пластиковыми столами и стульями для кемпинга, чашками и блюдцами, столовыми приборами, одеялами, насосами, покрывалами, спальными мешками, канистрами для воды.

Ох, как я был счастлив… когда на серпантинах через Черногорию я постоянно бился головой о стекло фиата, и мы время от времени останавливались, потому что меня тошнило. Что касается ударов головой, я не жаловался и ничего не говорил, поэтому мама все лето гадала, отчего у меня каждый раз, когда мы ездим к морю, весь лоб был в синяках. Однажды она даже посоветовалась с коллегой, и та сказала, что, вероятно, это связано с переменой климата.

К Шиме, с которым отец вместе служил в армии, приезжали и другие люди из разных стран и на разных машинах. Был чех из Чехословакии по имени Иржи, а по фамилии Чех на проржавевшей насквозь шкоде, Ордог Арон из Венгрии на трабанте и еще Николае Русу из Румынии на дачии. И все они, конечно, приезжали с детьми. Господи, как нам было весело и здорово. А на экскурсии мы ездили так гордо и достойно: впереди трабант, потом шкода, потом дачия, за ними фиат, сердца у нас заходились от счастья. Мы на фиате всегда ехали последними, и я зря кричал отцу… папа, обгони их… обгони…