Шрифт:
Нелла Камышинская
Воскресенье
…И по этому городу наугад, ощупью, и все-таки страстно, почти уверенно, не страшась ни звуков своих шагов, ни вольного, спортивного дыхания, идут, несутся двое: она и муж.
Она смотрит только вниз, на асфальт, где, пробиваясь ритмом сквозь темноту, с пружинящей легкостью
Ах, как был странно плотен в этом сне ночной мрак!.. Она с напряженным упрямством вторгалась в него, проталкивая сквозь него свое тело, твердя себе, что темень — это пустяк и в данном случае ей совсем не помеха!
Свернули за угол… Улица круто упала вниз. И они пошли здесь еще быстрее. Темнота бугрилась по сторонам, что-то проносилось мимо, длинные волосы (которые давным-давно она срезала) стали влажными от ночной сырости, развевались и прилипали к лицу. Бог ты мой, куда ж эго они так торопились?
Слева от них неслись дома с черными подворотнями. И окна сливались со стенами (нет-нет, окна были все же чернее). Мелькали толстые стволы деревьев, растущих вдоль мостовой. Все неслось, и только черные бархатистые листья, неправдоподобно большие, изрезанные, медленно покачивались над головой. Было жутко.
Но вот далеко внизу, у подножия спуска, возникла ярко освещенная улица. Они мчались туда. Теперь появился повсюду чуть-чуть заметный электрический отсвет. Она осмотрелась, и от нового смутного страха покачнулось дыхание: ей показалось, что этот спуск… она как будто бы знает… что-то было знакомо… И когда появился Он, — она тут же все вспомнила и все узнала вполне.
На другом тротуаре Он вырос из-под земли, перескочил мостовую и пошел рядом. Она знала наверняка, что он сейчас предпримет. И она не удивилась нисколько, когда он дернул ее за руку, а потом властно сжал ее. Она тотчас же вырвала руку и сердито мотнула головой, так что волосы пересекли лицо. Длинная прядь попала ей в рот, она выплюнула ее и, не глядя, ругнулась в его сторону. Он торопливо ответил (да-да, он всегда в этих случаях был находчив), и тогда она увидела его лицо: оно было совсем белым, озлобленным, оно было пьяным.
Еще тогда, когда она с ним рассталась, когда он ушел, когда он бросил ее окончательно, уже тогда она, все еще плача и жалуясь, выучилась его ненавидеть. Но это стоило больших усилий. Сейчас же — она поразилась — ненависть ей далась с невиданной легкостью. Гудящая, темная, она отделилась на дне души, рванулась наверх, готовая все смести, любую преграду, — но оказалось, что нет препятствий… Как в других ее снах, знакомый фокус, как перед мнимо запертой дверью. Все дороги в ее душе оказались свободны. Нет препятствий. Ничего нет… Ядовитое облачко, беззвучно выплыв наружу, встретило только ночную сырость, соприкоснулось с ней… и растворилось. Запахло свежестью… запахло озоном… свободой!..
Такое открытие! Но она ничуть не сбавила скорости, шла всё так же, как муж, большими шагами, не шла, а летела, платье мешало, воинственное, разгоряченное тело вбирало сырость и жаждало ветра.
Тогда Он начал толкаться. Он толкал ее в бок. И при этом на миг он прижимался к ней бедром. Она чувствовала его ногу от бумажника в брючном кармане до ботинка. Она отталкивала его, он отлетал на мостовую, но потом снова вскакивал на тротуар и догонял ее.
А муж?.. Муж был безучастен. Его лицо застыло в бесчувственности, в глухоте. Хотя не было и тени сомнения в том, что он все видит и все понимает. Безучастность эта была особой, и в этом тоже не могло быть сомнений: за ней таилось доверие. Всеобъемлющее и ровное. И, пылая от благодарности, она старалась попадать с ним в ногу, и ей очень хотелось, чтобы он заметил это.
Наконец, они в самом низу. Понеслись по такой же мертвой, но щедро освещенной улице: широкий проспект и желтые фонари, блестят трамвайные рельсы… Здесь Он сразу же остановился. Ему надоело. Он уже больше не пожелал домогаться и догонять ее. Он остановился упрямо, как бык. Когда он упрямился, всегда казалось, что он сию минуту заплачет. Она оглянулась. Она почувствовала, что он отстал. Она оглянулась стремительно, и черные волосы снова закрыли половину ее лица. Он яростно топнул ногой и закричал. Слов не было (звук вообще был выключен), но она и без слов поняла, что он зовет ее. Он снова топнул.
Теперь она стояла лицом к нему. А расстояние?.. В десять метров, в двадцать метров!.. Она упивалась таким расстоянием. Далеко у нее за спиной остановился и муж. Он стоял возле дерева, прижавшись к нему плечом, смотрел на рельсы и курил.
Вот так стояли. Все порознь. Они вытянулись в полквартала. Каждый будто прирос; никто не двигался, никто не хотел быть первым.
И первым шевельнулся Он. Медленно опустил он правую руку в брючной карман и, не впуская глаз с нее, достал раскрытую бритву. Она, щурясь, следила за ним. Он приподнял эту руку с бритвой и, показывая зубы, четко сказал… несколько слов… Зубы обнажились почти в улыбке, будто дразня ее.
И тогда появился звук!..
Сначала ей послышался собственный хохот. А затем она очень громко сказала, продолжая смеяться:
— Ты никогда не сделаешь этого! Не сможешь! Никогда не сможешь!
Он склонил голову набок и возразил:
— Смогу, сделаю! Только если ты будешь смотреть. Если ты будешь смотреть, как я буду это делать. Если ты будешь смотреть!
Она привычным жестом откинула волосы и уставилась на него с широкой улыбкой:
— Пожалуйста! — сказала она. — Пож-жалуйста!
Он был очень худ и бледен. Больше, чем обычно. И он был очень пьян, ее любимый… Что-то случилось с его лицом, она поняла, что сон кончается, исчезла четкость изображения, заныло сердце, она догадалась, что это конец, сейчас проснется, его лицо и шея ей показались призрачными, отталкивающе бледными… Он поднял руку, и все так же глядя, не мигая, в ее глаза, перерезал себе горло.
Каким-то образом она увидела в тот же миг, как муж затоптал окурок в землю под деревом.
Стало темно. Все исчезло. И сквозь ровный мрак она выплыла к утру, к маленькой, тесной комнате, в которой спала, к голубому небу за окном.