Воскресение
Шрифт:
– Какой француз?
– Дюфар француз, может, слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил все имение. Теперь он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек хороший. Только жена у него из русских, – такая-то собака, что не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают, я чай.
XIII
С замиранием сердца и ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии он нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была
Молодой доктор, весь пропитанный карболовой кислотой, вышел к Нехлюдову в коридор и строго спросил его, что ему нужно. Доктор этот делал всякие послабления арестантам и потому постоянно входил в неприятные столкновения с начальством тюрьмы и даже с старшим доктором. Опасаясь того, чтобы Нехлюдов не потребовал от него чего-нибудь незаконного, и, кроме того, желая показать, что он ни для каких лиц не делает исключений, он притворился сердитым.
– Здесь нет женщин – детские палаты, – сказал он.
– Я знаю, но здесь есть переведенная из тюрьмы сиделка-служанка.
– Да, есть тут две. Так что же вам угодно?
– Я близко стою к одной из них, к Масловой, – сказал Нехлюдов, – и вот желал бы видеть ее: я еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее делу. И хотел передать вот это. Это только фотографическая карточка, – сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
– Что ж, это можно, – сказал доктор, смягчившись, и, обратившись к старушке в белом фартуке, сказал, чтобы она позвала сиделку-арестантку Маслову. – Не хотите ли присесть, хоть пройти в приемную?
– Благодарю вас, – сказал Нехлюдов и, пользуясь благоприятной для себя переменой в докторе, спросил его о том, как довольны Масловой в больнице.
– Ничего, работает недурно, принимая во внимание условия, в которых она была, – сказал доктор. – Впрочем, вот и она.
Из одной двери вышла старушка-сиделка и за нею Маслова. Она была в белом фартуке на полосатом платье; на голове была косынка, скрывавшая волосы. Увидав Нехлюдова, она вспыхнула, остановилась как бы в нерешительности, а потом нахмурилась и, опустив глаза, быстрыми шагами направилась к нему по полосушке коридора. Подошед к Нехлюдову, она хотела не подать руки, потом подала и еще больше покраснела. Нехлюдов не видал ее после того разговора, в котором она извинялась за свою горячность, и он теперь ожидал ее найти такою же, как тогда. Но нынче она была совсем другая, в выражении лица ее было что-то новое: сдержанное, застенчивое и, как показалось Нехлюдову, недоброжелательное к нему. Он сказал ей то же, что сказал доктору, – что едет в Петербург, и передал ей конверт с фотографией, которую он привез из Панова.
– Это я нашел в Панове, давнишняя фотография, может быть, вам приятно. Возьмите.
Она, приподняв черные брови, удивленно взглянула на него своими раскосыми глазами, как бы спрашивая, зачем это, и молча взяла конверт и положила его за
– Я видел там тетку вашу, – сказал Нехлюдов.
– Видели? – сказала она равнодушно.
– Хорошо ли вам здесь? – спросил Нехлюдов.
– Ничего, хорошо, – сказала она.
– Не слишком трудно?
– Нет, ничего. Я не привыкла еще.
– Я за вас очень рад. Все лучше, чем там.
– Чем где там? – сказала она, и лицо ее залилось румянцем.
– Там, в остроге, – поспешил сказать Нехлюдов.
– Чем же лучше? – спросила она.
– Я думаю, люди здесь лучше. Нет таких, какие там.
– Там много хороших, – сказала она.
– Об Меньшовых я хлопотал и надеюсь, что их освободят, – сказал Нехлюдов.
– Это дай Бог, такая старушка чудесная, – сказала она, повторяя свое определение старушки, и слегка улыбнулась.
– Я нынче еду в Петербург. Дело ваше будет слушаться скоро, и я надеюсь, что решение отменят.
– Отменят, не отменят, теперь все равно, – сказала она.
– Отчего: теперь?
– Так, – сказала она, мельком вопросительно взглянув ему в лицо.
Нехлюдов понял это слово и этот взгляд так, что она хочет знать, держится ли он своего решения или принял ее отказ и изменил его.
– Не знаю, отчего для вас все равно, – сказал он. – Но для меня действительно все равно: оправдают вас или нет. Я во всяком случае готов сделать, что говорил, – сказал он решительно.
Она подняла голову, и черные косящие глаза остановились и на его лице, и мимо него, и все лицо ее просияло радостью. Но она сказала совсем не то, что говорили ее глаза.
– Это вы напрасно говорите, – сказала она.
– Я говорю, чтобы вы знали.
– Про это все сказано, и говорить нечего, – сказала она, с трудом удерживая улыбку.
В палате что-то зашумели. Послышался детский плач.
– Меня зовут, кажется, – сказала она, беспокойно оглядываясь.
– Ну, так прощайте, – сказал он.
Она сделала вид, что не заметила протянутую руку, и, не пожав ее, повернулась и, стараясь скрыть свое торжество, быстрыми шагами ушла по полосушкам коридора.
«Что в ней происходит? Как она думает? Как она чувствует? Хочет ли она испытать меня или действительно не может простить? Не может она сказать всего, что думает и чувствует, или не хочет? Смягчилась ли она или озлобилась?» – спрашивал себя Нехлюдов и никак не мог ответить себе. Одно он знал – это то, что она изменилась и в ней шла важная для ее души перемена, и эта перемена соединяла его не только с нею, но и с тем, во имя кого совершалась эта перемена. И это-то соединение приводило его в радостно-возбужденное и умиленное состояние.
Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала по приказанию сестры перестилать постель и, слишком далеко перегнувшись с простыней, поскользнулась и чуть не упала. Выздоравливающий, обвязанный по шее, смотревший на нее мальчик засмеялся, и Маслова не могла уже больше удерживаться и, присев на кровать, закатилась громким и таким заразительным смехом, что несколько детей тоже расхохотались, а сестра сердито крикнула на нее:
– Что гогочешь? Думаешь, что ты там, где была! Иди за порциями.