Воскрешение лиственницы (рассказы)
Шрифт:
После жарких, по-осеннему солнечных владивостокских дней, после чистейших красок закатного дальневосточного неба - безупречных и ярких, без полутонов и переходов, запоминавшихся на всю жизнь...
Шел холодный мелкий дождь с беловато-мутного, мрачного, одноцветного неба. Голые, безлесные, каменные зеленоватые сопки стояли прямо перед нами, и в прогалинах между ними у самых их подножий вились косматые грязно-серые разорванные тучи. Будто клочья громадного одеяла прикрывали этот мрачный горный край. Помню хорошо: я был совершенно спокоен, готов на что угодно, но сердце забилось и сжалось невольно. И,
Куртка моя медленно намокала. Я сидел на своем чемодане, который по вечной суетности людской захватил при аресте из дома. У всех, у всех были вещи: чемоданы, рюкзаки, свертки одеял... Много позже я понял, что идеальное снаряжение арестанта - это небольшая холщовая торба и деревянная ложка в ней. Все остальное, будь это огрызок карандаша или одеяло, только мешает. Чему-чему, а уж презрению к личной собственности нас выучили изрядно.
Я глядел на пароход, прижавшийся к пирсу, такой маленький и пошатываемый серыми, темными волнами.
Сквозь серую сетку дождя проступали мрачные силуэты скал, окружавших бухту Нагаево, и только там, откуда пришел пароход, виднелся бесконечно горбатый океан, будто огромный зверь лежал на берегу, тяжело вздыхая, и ветер шевелил его шерсть, ложившуюся чешуйчатыми, блестящими и в дожде волнами.
Было холодно и страшно. Горячая осенняя яркость красок солнечного Владивостока осталась где-то там, в другом, настоящем мире. Здесь был мир недружелюбный и мрачный.
Никаких жилых зданий не было видно вблизи. Единственная дорога, огибавшая сопку, уходила куда-то вверх.
Наконец выгрузка была окончена, и уже в сумерках этап медленно двинулся в горы. Никто ничего не спрашивал. Толпа мокрых людей поползла по дороге, часто останавливаясь для отдыха. Чемоданы стали слишком тяжелы, одежда намокла.
Два поворота, и рядом с нами, выше нас, на уступе сопки мы увидели ряды колючей проволоки. К проволоке изнутри прижались люди. Они что-то кричали, и вдруг к нам полетели буханки хлеба. Хлеб перебрасывали через проволоку, мы ловили, разламывали и делили. За нами были месяцы тюрьмы, сорок пять дней поездного этапа, пять дней моря. Голодны были все. Никому денег на дорогу не дали. Хлеб поедался с жадностью. Счастливчик, поймавший хлеб, делил его между всеми желающими - благородство, от которого через три недели мы отучились навсегда.
Нас вели все дальше, все выше. Остановки становились все чаще. И вот деревянные ворота, колючая проволока и внутри ее ряды темных от дождя брезентовых палаток - белых и светло-зеленых, огромных. Нас делили счетом, наполняя одну палатку за другой. В палатках были деревянные двухэтажные нары вагонной системы - каждая нара на восемь человек. Каждый занял свое место. Брезент протекал, лужи были и на полу и на нарах, но я был так утомлен (да и все устали не меньше меня - от дождя, воздуха, перехода, намокшей одежды, чемоданов), что, кое-как свернувшись, не думая о просушке одежды, да и где ее сушить, я лег и заснул. Было темно и холодно...
(1967)
ТИШИНА
Мы все, вся бригада, с удивлением, недоверием, осторожностью и боязнью рассаживались за столы в лагерной столовой - грязные, липкие столы, за которыми мы обедали всю нашу здешнюю жизнь. Отчего бы столам быть липкими ведь не суп же здесь проливали, "мимо рта ложку никто не проносил" и не пронес бы, но ложек ведь не было, а пролитый суп был бы собран пальцем в рот и просто долизан.
Было время обеда ночной смены. В ночную смену упрятали нашу бригаду, убрали с чьих-то глаз,- если были такие глаза!
– в нашей бригаде были самые слабые, самые плохие, самые голодные. Мы были человеческими отбросами, и все же нас приходилось кормить, притом вовсе не отбросами, даже не остатками. На нас тоже шли какие-то жиры, приварок, а самое главное - хлеб, совершенно одинаковый по качеству с хлебом, который получали лучшие бригады, что пока еще сохранили силу и еще дают план на основном производстве - дают золото, золото, золото...
Если уж кормили нас, то в самую последнюю очередь, ночную ли, дневную - все равно.
Сегодня ночью мы тоже пришли в последнюю очередь.
Мы жили в одном бараке, в одной секции. Я кое-кого знал из этих полутрупов - по тюрьме, по транзиткам. Я двигался ежедневно вместе с комками рваных бушлатов, матерчатых ушанок, надеваемых от бани до бани; бурок, стеганных из рваных брюк, обгорелых на кострах, и только памятью узнавал, что среди них и краснолицый татарин Муталов - единственный житель на весь Чимкент, имевший двухэтажный дом под железо, и Ефимов - бывший первый секретарь Чимкентского горкома партии, который в тридцатом ликвидировал Муталова как класс.
Здесь был и Оксман, бывший начальник политотдела дивизии, которого маршал Тимошенко, еще не будучи маршалом, выгнал из своей дивизии как еврея.
Был здесь и Лупилов - помощник верховного прокурора СССР, помощник Вышинского. Жаворонков - машинист Савеловского паровозного депо. Был и бывший начальник НКВД из города Горького, затеявший на транзитке спор с каким-то своим "подопечным":
– Тебя били? Ну и что? Подписал - значит, враг, путаешь советскую власть, мешаешь нам работать. Из-за таких гадов я и получил пятнадцать лет.
Я вмешался:
– Слушаю тебя и не знаю, что делать - смеяться или плюнуть тебе в рожу...
Разные были люди в этой "доплывающей" бригаде... Был и сектант из секты "Бог знает", а может, секта называлась и иначе - просто это был единственный всегдашний ответ сектанта на все вопросы начальства.
Фамилия сектанта в памяти осталась, конечно,- Дмитриев,- хотя сам сектант никогда на нее не откликался. Руки товарищей, бригадира передвигали Дмитриева, ставили в ряд, вели.
Конвой часто менялся, и почти каждый новый конвоир старался постичь тайну отказа от ответа на грозное: "Обзовисъ!" - при выходе на работу для так называемого труда.
Бригадир кратко разъяснял обстоятельства, и обрадованный конвоир продолжал перекличку.
Сектант надоел всем в бараке. По ночам мы не спали от голода и грелись, грелись около железной печки, обнимали ее руками, ловя уходящее тепло остывающего железа, приближая лицо к железу.
Разумеется, мы загораживали жалкое это тепло от остальных жителей барака, лежащих - как и мы, не спящих от голода,- в дальних углах, затянутых инеем. Оттуда, из этих дальних темных углов, затянутых инеем, выскакивал кто-нибудь, имеющий право на крик, а то и право на побои, и отгонял от печки голодных работяг руганью и пинками.