Воскрешение на Патриарших
Шрифт:
Там есть один дворик, где я любил выпивать в молодости. Интересно, но архитектура, даже самая невзначайная и невзрачная, даже увиденная по пустяковому случаю, по зарубкам в мозгах намного превосходит людей. Те, с кем я когда-то пил, о чем-то говорил, спорил вот в этих развалюхах дворов, давно исчезли из памяти, а очертания местности, рисунок ландшафта, торцы домов, расположение окон на стене остались в мозгах навечно.
И еще почему-то, что здесь пили. Ну там – портвейн «Карданахи», а вот там, у особнячка – вермут шел «Гельвеция», венгерский. Вот удивительно! Столько времен прошло, именно времен, а не времени, а загогулины мозгов цепко, как ворсинки липучек, держат эту чепуху в сознании. Архитектура и бутылочные этикетки – вот поводыри моей памяти. По ним, как по следам, можно выйти к теплу, к жилищу, и там уже память
– …а нужна она мне, как пингвину грибы! – закончил о чем-то бубнить Виталик и накатил еще по полстакана «Лоела». – Сладковат. А так ничего. Бабское, конечно, пойло, но ничего. И куда рванем?
– Да по…
Третья глава
Утренний чай казался тряпочным и радости не приносил. Игорь часа два уже никчемно слонялся по квартире. То замирал у телевизора, то зачем-то начинал бриться, то вдруг бросал все и полз на кухню. Глотать воду. Иногда останавливался у окна, взирая, по-другому и не скажешь, именно взирая, на пыжащиеся и фыркающие автомобили, упорно сопевшие на Ленинградском шоссе. Еще минут сорок у него занял визуальный осмотр пары молоденьких шлюшек, уныло топтавшихся внизу у подземного перехода. Одна была небольшого росточка, с громадными, рвущимися на волю сиськами. Другая – высокая, в панамке и без телесных излишеств. На ярком утреннем солнце их фигуры отбрасывали вдоль трассы странные, длинные тени, жутко похожие на хрестоматийные силуэты Санчо Пансы и Дон Кихота. Медленно и беззвучно пересекавший небо самолет заставлял усомниться в существовании закона всемирного тяготения.
Последнее время с похмелья его одолевали… нет, не головные боли, это уже пройденный этап, его охватывало состояние недоуменной растерянности, переходившее иногда в отчаяние. Типа – ну нахрена это все… и почему именно я… и что из этого вытекает… А так как мозгой он понимал, что ничего из этого не вытекает, что надо просто менять образ жизни, то расстраивался еще больше. Короче, ходил ушибленный почти пару суток после банальной пьянки.
Обычно Игорь сваливал все на всеобщий маразм, на магнитные бури, на издержки совести, на все подряд, но, скорее всего, банально давал о себе знать возраст. Через три недели ему исполнялось сорок девять лет. Почти полтинник. Игорь все время вспоминал отца, академика, историка, как там… «и просто хорошего человека». Именно этой дурацкой фразой почему-то заканчивали речи почти все приглашенные на похороны. Отец и правда был замечательным. «Да не в этом дело, – опять мелькнуло в голове, – вот когда отцу был полтинник, так недавно вроде был тот банкет в ресторане на Речном вокзале, он был вполне солидным человеком, обвешанным всякими званиями-регалиями. А я… И друзья у него были люди достойные, приличные. А не раздолбаи типа Николаши!» – подытожил Игорь и отправился на кухню глотать минералку.
По всем правилам утреннего похмелья в этот момент раздался телефонный звонок.
– Все личные цели – невротичны! – твердо заявил голос Николаши в телефоне. – Как там у Северянина… – А потом похмелялись, похмелялись грозово… Выползай, короче, тем более суббота на дворе.
Игорь поперхнулся в трубку.
– Нет. Да ты че?! И не умею я похмеляться совсем, ты же знаешь, я ж просто продолжаю жрать дальше. И все. Это ж работяги могут с утра сто пятьдесят, чтобы руки не шалили, и к станку. Я так не умею. В запой ухожу. Ну его в баню.
– Згя, батенька, згя! – прогнусавил Николаша и повесил трубку.
«Вот организм! – Игорь опять пошел зачем-то в комнату. – Лошадиный, нет, даже слоновий, нет, игуанодоний. Жрет и жрет! И еще что-то писать умудряется. И ведь иногда даже не совсем плохо».
Игорь остановился у журнального столика и подвинул открытый ноутбук к себе. И начал заново читать присланный Женькой роман. Что-то он помнил со вчерашнего дня, но прыжками.
«Проснулся под кремлевской стеной, вот бред, попал в семьдесят девятый… – он попытался закурить первую утреннюю сигарету. Голова пошла кругом, и он резко сел на диван. – Как бы вот еще с курением завязать».
Творчество психов его никогда особо не привлекало. Ни в живописи, ни тем более в литературе. Были, конечно, исключения типа Эдгара Аллана По или Ван Гога или фанатично любимый им в юности Велимир Хлебников. Но эти люди были гениями и без санитаров. Сами! А те индивиды, которые, попав в дурку, сразу начинают малевать крестики с ноликами, вызывали у него аллергию. А еще больше раздражали его ценители прекрасного, которых восхищала эта муть.
«Кстати, контингент этих искусствоведок и критикесс, как правило, составляют незамужние или разведенные еврейские дамы от двадцати пяти плюс бесконечность. Вот они-то как раз морочат голову обществу вполне сознательно. Сечь их надо. Прилюдно! На Красной площади! Хотя нет, они все извращенки, может, для них это самый кайф. А потом они под собственную порку какую-нибудь художественную акцию придумают и еще бабла загребут. Типа перформанс. Нет. Не так. Нужно пороть на льдине полярной ночью посреди Охотского моря. Тайно. В безмолвной тишине. Льдина, ночь, голая жопа в перекрестье прожекторов… И только свист розог. И простодушные тюлени от ужаса увиденного, закрывая лапами глаза, с инфарктом миокарда камнем падают на дно Ледовитого океана. Нет. Как-то уж чересчур. Михалков какой-то. Не знаю даже. Но должно же общество как-то на них реагировать! Что-то я с утра судьбами человечества озаботился, – Игорь снова попытался закурить. На этот раз чуть более удачно. Он продолжал читать присланный роман. Чем-то этот текст ему нравился. Чем – он пока не понимал. – Я тоже закончил школу в семьдесят девятом, да, в семьдесят девятом… Стоп. Стоп! Я же помню эту Люську из углового гастронома на Зубовской площади, ну да! Жаба такая очкастая, с сиськами пятого размера, на кассе сидела! Точно. Сука редкостная», – ошарашенный Игорь встал, голова сразу пошла колесом, и он опять бухнулся в кресло.
Игорь неожиданно разволновался. Та эпоха конца 70-х – начала 80-х, точнее, не эпоха, а кусочек жизни, связанный со школой, институтом, бесконечными гуляниями по центрам, любовями, портвейнами, – все это давно была его личная, запретная для чужаков территория. В которую не позволялось вторгаться никому. Он слишком любил то время. Иногда он мог часами, как алкаш спрятанную заначку, выискивать в памяти обрывки картинок тех лет и, найдя что-то давно забытое, тихо радоваться, ревниво оберегая находку от посторонних взглядов.
Он и себе-то не часто разрешал вспоминать подробности тех счастливых лет. Да, те годы казались Игорю, наверное, самыми счастливыми в жизни. Жизнь была впереди, каждое утро дарило новые открытия и надежды. Бутылки, как и деревья, были большими, люди – добрыми и благородными, а девушки несли в ладошках пригоршни счастья и, радостно смеясь, разжимали руки над головой Игоря.
Хемингуэй писал, что счастлив тот, кто в молодости побывал в Париже. Игорь мог совершенно искренне повторить за ним – счастлив тот, у кого детство и молодость совпали с эпохой брежневского СССР. И сейчас, в XXI веке, это стало ну совсем очевидно!
И Союз был целым и невредимым. Кстати, развал страны и подтолкнул к смерти его отца. Косвенно. Хотя почему косвенно? Впрямую. В конце девяностых на одном семинаре он столкнулся с грузинским историком, своим любимым учеником. У которого всей семьей они много раз отдыхали в Тбилиси. Тот публично заявил, что русские двести лет угнетали его свободолюбивый народ и что, если бы не Россия, Грузия бы давно по уровню жизни сравнялась со Швейцарией! Этого отец уже перенести не мог. В институт вызвали скорую – сердце. Потом забарахлили легкие. Как выяснилось позже, рак, короче, отец на работу после этого так и не вышел. И через год умер.
«Да, время… – Игорь опять закурил. Читать роман нравилось. Но голова не варила совсем после этого Николаши. – Все. Пусть с кем-нибудь другим жрет! Или об одного. Ему по клавесину уже, где и с кем пить! Да, время тогда было…»
Он до сих пор не мог всерьез принять развал страны. То есть башкой-то он соображал, внутри – нет.
И все эти президенты Молдавии, Грузии, Латвии, Украины казались ему плюшевыми зайчиками и мишками. А новоиспеченные государства выглядели какими-то невзаправдашними. Очень похожими на настоящие, очень похожими, но все равно игрушечными. Как в свое время прекрасная гэдээровская железная дорога, привезенная отцом из командировки. Там было все. И стрелки звенели, и паровозики носились по путям, и окошечки в вагончиках с занавесками. Даже фигурки пассажиров выглядывали из купе. Только это все равно забава для детей. Вот и эти государства казались Игорю дорогими игрушками, очень дорогими и быстро ломающимися.