Воскрешенные
Шрифт:
А она? Как она сама теперь относится к своему давнишнему порыву?
Посудомоечная машина остановилась, холодильник замолчал, и на кухне воцарилась абсолютная тишина. Если бы я захотела прислушаться, чтобы потренировать слух Перворожденной, я бы, конечно, различила очень много звуков, но мне была дорога эта тишина — тишина, в которой мама думала обо мне.
— Знаешь, — вдруг сказала она. — Я долго не могла отделаться от чувства вины перед тобой. Я ведь бессовестно присвоила себе сокровище, которому кто-нибудь другой, возможно, дал бы гораздо больше заботы и любви. Ты знаешь, я ведь поступила так не из жалости, а от жадности… Я видела, что ты — чудо, и не понимала, почему этого не видят остальные. Я просто очень хотела, чтобы ты была у меня. Обладать чудом.
Ни в новой жизни, ни в прежней я не была настолько счастлива. Знать, что мама ни на секунду не пожалела о том, что удочерила меня, было даже круче, чем знать о своей принадлежности к исключительной расе. Может быть, я не погибла бы без ее опеки, но такой, какая сейчас, я стала благодаря ей. Ее любовь и нежность — часть моей сущности, которую даже смерти оказалось не под силу уничтожить.
— А мальчики? Знают? — встрепенулась она.
Я помотала головой.
— Не было возможности рассказать. Но это нужно, правда?
Мама немного подумала.
— Как хочешь.
— Хочу. Я уже знаю, тайну хранить больше не нужно. Обманывать их дальше — неправильно. В их-то жизни я на птичьих правах, они меня в нее не звали. И даже находиться в этом доме — доме чужого мне человека — я не должна.
Мама вздрогнула.
— За отца не волнуйся. Он не принял тебя только формально…
— Формально — это очень много! — не удержавшись, перебила я. — Как бы он не был со мной связан, эта связь не защищается законом ни от кого! Его мать может выгнать меня отсюда, и, если бы с тобой хоть что-то случилось, я бы угодила в детский дом. Это мелочно звучит…
— Ну что ты такое говоришь! — запротестовала мама с не очень уверенным возмущением. — Он бы тебя не бросил…
Потом глубоко вздохнула и призналась:
— Но в остальном ты права. И, если честно, я всегда на него за это обижалась. Я не желала, чтобы тебе хоть за что-то пришлось его благодарить, раз он не захотел сделать самое главное.
Я опять вспомнила эпизод в магазине детской одежды, когда она не позволила ему оплатить выбранное мной платье, и кивнула. Я не должна обижаться, ведь он не обязан был меня удочерять, и у него была причина: по родовым убеждениям, дочь он считал позором, — но мама усыновила его детей (всех!) а я как-то раз спасла жизнь одному из них, и если это не равноценно — что тогда вообще имеет цену?
И он прав, и мы с мамой тоже. Я не скажу ей сейчас, что, вновь покинув этот дом, я уже не захочу сюда вернуться. Это последнее наше время вместе, когда мы живем, как одна семья, мать и дочь. В следующий раз я просто приду к ней в гости. Когда ее мужа не будет дома.
— Ваньке пусть он сам скажет, — устало вырвалось у меня. — А с остальными я поговорю, когда выдастся подходящий момент.
IV
После Нового года, едва я сдала последний перед выпуском экзамен и прибавила последний запланированный сантиметр, приехал Тим.
Войдя в дом, он вежливо поздоровался с мамой и Мариной, а потом в три шага пересек прихожую и крепко обнял меня, чего прежде с ним не случалось. На пороге остановились братья.
Обняв его в ответ, я заметила, что слишком сильно стесняться своего роста мне не придется — Тим за год вытянулся сантиметров на пятнадцать, а ведь он и раньше был выше среднего. Наверное, так вымахало большинство островитян, и мое преображение в глаза не бросится.
— Мы соскучились, — сказал он.
— Я тоже, — искренне ответила я. И, чтобы мама не перепутала его с кем-то другим, представила: — Мама, Марина, это Тим. Он у нас капитан.
Тим отпустил меня и лучезарно улыбнулся.
— Командор приказал два месяца тебя не беспокоить, и, поверь, эти два месяца многим дорого обошлись.
— Ты ее забираешь? — грустно спросила мама, силясь ответно улыбнуться. Тим, главную суть которого она мгновенно поняла, уже стал ей близок.
— Меняю на четверых сильных и здоровых парней, — в шутку возразил он.
— Неравноценная замена! — капризно заявила Марина.
Она не скрывала досады.
— Ну вот еще! — сориентировался Алёшка. — Ты же не знаешь, какие из нас воспитатели маленьких детей!
— Догадываюсь! — Марина разревелась. — Митю не надо воспитывать!
— Ладно, не будем, — примирительно пообещал Димка. — Всё, как скажешь. И подгузники поменяем, и убаюкаем, и с ложечки покормим. Только не кричи.
Марина остолбенела, уставившись на новую родню широко распахнутыми глазами. Конечно — ведь в ее представления о подростках они вряд ли вписывались.
А я — действительно по ним соскучилась.
…Но теперь мне что-то мешало просто сказать им об этом.
2. Пришельцы
I
На «Мистификаторе» я оказалась единственным пассажиром. Ребят разбирало любопытство, но они молчали, занимаясь своими делами, пока я, как губка, в одиночестве впитывала соленый влажный воздух Индийского океана.
Мне так долго не хватало этого огромного сине-голубого пространства, наполненного солнечным светом, ветром и брызгами, и я так по нему скучала…
Неужели Командор не скучает? В эмоциях он более дисциплинирован, чем я, и глупо испытывать какое-либо неудобство, в том числе тоску или ностальгию, не будет. Если ему понадобится почувствовать горячее покалывание брызг на коже — он просто вызовет из памяти это ощущение и так удовлетворится. Но только ностальгия — это не про него. Ему не нужно пережитое, он стремится ко всему, еще не изведанному.
О Командоре я научилась думать осторожно, не называя так и не вспоминая лица, чтобы он случайно не получил от меня «привет» или не подслушал тайное. Я знала, что он хочет общаться часто, и для этого постоянно «держит связь», но сама такой потребности не испытывала, хотя и чувствовала к нему то, что сама назвала обожанием. Я боялась слишком сблизиться с ним и разучиться жить в одиночку.
Привычка это или гордость? Мои Старшие искренне хотели многим со мной поделиться, и им есть чему меня научить, но, судя по тому, с каким подозрительным даже уважением они отнеслись к отказу от их помощи, сама я могла научиться большему. Либо другому. И это важно.