Воскресшие на Третьей мировой. Антология военной поэзии 2014–2022 гг.

Прилепин Захар

Для определения сегодняшнего поэтического прорыва часто используют сравнение с эстрадным бумом ранних 1960-х, «Политехническим» в широком смысле, «мушкетерской» четверкой популярных стихотворцев плюс примкнувший Окуджава (позднее Высоцкий) – мемуары и сериальное ретрокино немало сделали для объявления советских 1960-х историей одной литературной компании.

Сразу отметим, что параллель эта ситуативна и не слишком корректна. Скорее здесь точнее будет сравнение с «Василием Тёркиным» и песенной поэзией времён Великой Отечественной – огромного и чисто русского явления, поэзии, написанной, по меткому выражению Вадима Кожинова, не о войне, а войной. «С “тематической” точки зрения – это стихотворения о родном доме, о братстве людей, о любви, о родной природе во всём её многообразии и т. п.» – пишет Кожинов. Даже в пространной поэме “Василий Тёркин”, имеющей к тому же подзаголовок “Книга про бойца”, собственно “боевые” сцены занимают не столь уж много места.

Преобладающее большинство обретавших широкое и прочное признание стихотворений (включая “песенные”)

тех лет никак нельзя отнести к “батальной” поэзии; нередко в них даже вообще нет образных деталей, непосредственно связанных с боевыми действиями, – хотя в то же время ясно, что они всецело порождены войной».

Развивая мысль Вадима Валериановича, отметим совершенно поразительное отсутствие ненависти и агрессии. Советская военная песенная поэзия – в диапазоне от марша до лирики – совершенно девственна в пробуждении, так сказать, чувств недобрых. От ненависти социально-классовой до ксенофобии. В песнях периода Великой Отечественной вообще очень редко попадаются «немцы» и «фашисты».

Чаще речь идёт о неких неконкретизированных «врагах», причем даже в предельно откровенной для того времени «Враги сожгли родную хату» Михаила Исаковского на музыку Матвея Блантера (1945 г.). Понятно, что есть враги, их надо уничтожать, но жизнь сильнее смерти, и огромность и хрупкость её воплощает образ Родины с её далёкими любимыми, соловьями, осенним лесом, травой заросшим бугорком в широком поле, фронтовым братством с махорочкой, чарочкой и задушевным разговором…

Какое разительное отличие от военной публицистики того же Ильи Эренбурга – разумеется, тоже на тот момент необходимой. И даже когда русские ребята поют «В Германии, в Германии, проклятой стороне» (Алексей Фатьянов, «Давно мы дома не были»), совершенно понятно, что эмоциональное отношение к территории, откуда пришёл жестокий агрессор, не распространяется на людей, её населяющих… Впрочем, поэты, представленные в антологии, не обошли темы трагического расчеловечивания как у воюющей другой стороны, так и у ориентированной на врага публики российского происхождения.

Нам продолжают объяснять, в годы какой свирепой всеобщей мобилизации всё это создавалась и пелось, в смертельной схватке двух тоталитарных монстров; военная цензура, идеологический пресс, диктатура и СМЕРШ… А песенная военная поэзия – и аутентичная, и та, что из неё мощно выросла позже в 1960-е-70-е (еще одна, да-да, заслуга Леонида Брежнева, объявившего Победу главным достижением строя и страны), неизменно и последовательно противоречит подобным идеологемам и дидактике.

И вот тут всё познаётся в сравнении – в Третьем рейхе ничего подобного в песенном творчестве не было. Военные марши («собачьи», по выражение прозаика-фронтовика Виктора Курочкина) – пожалуйста. Бытовые, преимущественно фольклорные песенки – да, пелись. Но песни, рождённые всей полнотой сознания воюющего народа, отсутствовали как культурный факт. В песенной поэзии великой войны советский народ оставил непреложное свидетельство, доказывающее цветущую сложность тогдашней духовной жизни, многообразие проявлений «скрытой теплоты патриотизма» (Лев Толстой).

Кстати, именно из «народного» корпуса военных песен с её подтекстами, полутонами, проблематикой случившегося навсегда выбора и пр. выросло мощное советское экзистенциальное искусство последующих десятилетий – поздний Заболоцкий, отчасти деревенская и лейтенантская проза, Василь Быков и тот же Виктор Курочкин, Шукшин, Тарковский и вообще многие образцы и образы антропологического кинематографа 1970-х, военные и метафизические баллады Высоцкого…

И поэты, составившие нашу антологию, наследуют в огромной степени не стадионному хайпу шестидесятников, но именно «солдатской песне», заставляющей самые разные идентичности и общности чувствовать себя единым народом.

«Рвать площадки» – это полдела, а вот так работать в поэзии, чтобы поэтическое слово стало насущно, как в лучшие и главные времена, – это мировоззренческий сдвиг, которого не отменить.

Отметим ещё одно совершенно революционное явление в современной русской словесности, очень заметное в произведениях, составивших антологию: укрепрайоны постмодерна поэты гвоздят при помощи одного из главных его инструментов – центонного стиха. Который несколько десятилетий считался забавой поэтических мальчиков, а объективно – признаком пошлой эстрадности. Лучшие сегодняшние поэты работают серьёзнее, предпочитая не евродизайн, но чертёж архитектора. Берут идею, а интонацию переключают в другой регистр. Множественная цитата используется не в качестве мультикультурного лего для катронных месопотамий иронии и стёба, а в качестве архимедова рычага, вытаскивающего клад Традиции. Наиболее цитируемые поэты, прямо и темами/мотивами: Семён Гудзенко, Борис Слуцкий, Александр Твардовский, Юрий Кузнецов, Иосиф Бродский, советская песенная поэзия, Эдуард Лимонов, Егор Летов. Интегральная фигура – Николай Гумилёв.

Необходимо также сказать, насколько содержание антологии противоречит идеологии априорной вторичности, столь характерной для клубно-сетевой поэзии последних десятилетий с её групповой (по сути сектантско-казарменной) дисциплиной и непременной «повесточкой».

Большинство поэтов, представленных в антологии, объединяет одна очень русская эмоция (она же – важнейшая лирическая идея) о том, что у Бога мёртвых нет и наши павшие продолжают воевать с нами бок о бок, одновременно являясь защитой живых и их небесным представительством. Этот поэтический сюжет о русской Валгалле, восходящий к Гавриилу Державину и продолжавшийся по линии Бродский – Высоцкий – Лимонов (для русского поэтического сознания вообще характерна своеобразная метафизика хаоса, сложнейшего духовного опыта, когда христианское сознание мирно соседствует с античной и племенной мифологией), ставится одним из самых знаковых и влиятельных в военной русской поэзии.

Мы намеренно не цитируем стихов, чтобы читатель оценил всю мощь и неотменяемость общего поэтического контекста и складывающегося канона.

Терпения, мужества нам. И Победы, конечно.

Алексей Колобродов,Олег Демидов

Владимир Алейников

«Скифские хроники: степь да туман…»

Скифские хроники: степь да туман,Пыль да полынь, чернозём да саман,Шорох травы да соломы.Западный ветер – похоже, с дождём,Дверца, забитая ржавым гвоздём,Тополь, – ну, значит, мы дома.Ключ полустёртый рассеянно вынь,Разом покинь беспросветную стынь,Молча войди – не надейся,Что хоть однажды, но встретят тебя,Лишь привечая, пускай не любя, —Печь растопи, обогрейся.Всё, что извне, за окошком оставь,Чувства и помыслы в сердце расплавь —Долго ль пришлось добиратьсяВ эти края, где души твоей частьС детства осталась? – на всё твоя власть,Господи! – как разобратьсяВ том, что не рвётся блаженная связь,Как бы тропа твоя в даль ни вилась,Как бы тебя ни томилиЗемли чужие, где сам ты не свой? —Всё, чем дышал ты, доселе живой,Ливни ночные не смыли.Что же иглою цыганской сшивать?Как мне, пришедшему, жить-поживатьЗдесь, где покоя и волиСтолько, что хватит с избытком на всех,Где стариною тряхнуть бы не грех,Вышедши в чистое поле?

«Для смутного времени – темень и хмарь…»

Для смутного времени – темень и хмарь,Да с Фороса – ветер безносый —Опять самозванство на троне, как встарь,Держава – у края откоса.Поистине ржавой спирали витокБесовские силы замкнули —Мне речь уберечь бы да воли глоток,Чтоб выжить в развале и гуле.У бреда лица и названия нет —Глядит осьмиглавым дракономИз мыслимых всех и немыслимых бед,Как язвой, пугает законом.Никто мне не вправе указывать путь —Дыханью не хватит ли боли?И слово найду я, чтоб выразить сутьЭпохи своей и юдоли.Чумацкого шляха сивашскую сольНе сыплет судьба надо мною —И с тем, что живу я, считаться изволь,Пусть всех обхожу стороною.У нас обойтись невозможно без бурь —Ну, кто там? Данайцы, нубийцы?А горлица кличет сквозь южную хмурь:– Убийцы! Убийцы! Убийцы!Ну, где вы, свидетели прежних обид,Скитальцы, дельцы, остроумцы?А горлица плачет – и эхо летит:– Безумцы! Безумцы! Безумцы!Полынь собирайте гурьбой на холмах,Зажжённые свечи несите,А горлица стонет – и слышно впотьмах:– Спасите! Спасите! Спасите!

«От разбоя и бреда вдали…»

От разбоя и бреда вдали,Не участвуя в общем броженье,На окраине певчей земли,Чей покой, как могли, берегли,Чую крови подспудное жженье.Уж не с ней ли последнюю связьСохранили мы в годы распада,Жарким гулом её распалясь,Как от дыма, рукой заслонясьОт грядущего мора и глада?Расплескаться готова онаПо пространству, что познано ею —Всею молвью сквозь все времена —Чтобы вновь пропитать семенаЗакипающей мощью своею.Удержать бы зазубренный крайПереполненной чаши терпенья!Не собачий ли катится лай?Не вороний ли пенится грай?Но защитою – ангелов пенье.